Аптекарь

«Где она и с кем? – негодовал Шубников. – Какое имела право, не объявив и не испросив позволения?» Вблизи Михаила Никифоровича она не показывалась, было доложено Шубникову. Попытки вызнать, не выкрали ли ее Перегонов и прочие силовые акробаты, ни к чему не привели. Да и с какой целью ее стоило красть? Если только по дурости или из ухарства. Шубникову сейчас более хотелось видеть себя обиженным и обманутым, нежели Любовь Николаевну жертвой. Она-то сразу бы нашла управу ворам и насильникам, а если бы затаилась в их остроге из интереса, все равно бы скоро изничтожила любые цепи и препоны. А потому за нее как за уворованную нечего было беспокоиться. Но, скорее всего, ее не уворовали, а она загуляла. То обстоятельство, что и при ее отсутствии в делах изменений к худшему не произошло, напротив, все процветало, укрепляло Шубникова в мнении, что причиной всему его собственная самоценность, его огонь и сила. Можно было обойтись и без Любови Николаевны. Но обидно было Шубникову, обидно. Он ревновал. При этом сознавал, что не истреблена ревность к Михаилу Никифоровичу, а теперь возникала ревность и еще неизвестно к кому. Однажды Любовь Николаевна согласилась называть то, что между ними возникло, независимой любовью… ну, не любовью… чувством… связью… отношениями… чем-то. Независимым чем-то. И вот сейчас, когда Любовь Николаевна, подтверждая уговор, беспечно загуляла, Шубникову открылось в этом оскорбление. «И ведь она знала, – мрачно думал Шубников, – что я могу ревновать! Значит, и не беспечно. Значит, нарочно!» Ревность его была не чувственная, объяснял себе Шубников, а совсем иного рода, здесь он без предрассудков. Легкомыслием своим Любовь Николаевна оскорбляла его единственность и избранность! А уж если она поступила нарочно, то и он учинит что-либо нарочно. И в противоречии с соображениями о собственной единственности и избранности Шубников принимался рассуждать как огорченный семиклассник. И являлся на ум верный школьный способ воздействия на обидчицу или заблудшую: сейчас же завести новую подругу и предъявить ее обидчице, чтобы кусала локти.

Впрочем, дела отвлекли Шубникова от принятия мер воздействия. Заказчики массового гулянья, ознакомившись с постановочными решениями Шубникова и сметой, стали мямлить и словно были готовы пойти на попятную. «Не от Перегонова ли идет эта растерянность?» – задумался Шубников. Директор Голушкин нудил:

– Вы обещали посетить уроки Высшего Света, а так и не пришли. А они просят…

– Ах, отстаньте вы с этими уроками! Потом когда-нибудь! – хмурился Шубников.

Хмурился еще и потому, что был намерен появиться на занятиях, хоть бы на балу, вместе с Любовью Николаевной. Люди действительно пробились на уроки примечательные и глазастые, и им надо было видеть его, Шубникова, под руку с Любовью Николаевной.

– Ну хорошо, – не отставал Голушкин. – Вы бы хоть выбрали минутку и приняли Тамару Семеновну.

– Какую еще Тамару Семеновну?

– Ну как же, Тамара Семеновна Каретникова – староста всего потока, – сказал Голушкин. – Она первая пришла с заказом на уроки Высшего Света. По вашему интересу я наводил о ней справки, она…

– Вспомнил! – оживился Шубников. – Ее приму! «Почему бы и не Тамара Семеновна?» – воодушевляясь, подумал Шубников.

А Голушкин сумел просунуть в его заботы слова об Институте хвостов.

– Это вы сами, сами! – махнул рукой Шубников.

– У них претензии… аптечного характера, – сказал Голушкин.

– Ну вот и сами, сами решите! – покривился Шубников.

– И они, – продолжил Голушкин, – могли бы заказчиками участвовать в массовом гулянье. У них юбилей или что-то вроде…

– Институт хвостов? – удивился Шубников.

– Да, тот самый институт…

– Это любопытно. Это ценно! – сказал Шубников. – Это неожиданно. Но ведь придется изменять программу…

И сейчас же мысли художественного руководителя приняли новое направление.