Аракчеевский сынок

– И я дурак! Разве может она здесь очутиться. Это было бы чудом. Это было бы… все. Все! Тогда мне ничего более на свете не надо. Ах, проклятая девчонка, как она меня… Будто ножом резнула. Один миг. А какой миг? Я умирал от счастья!

Шумский сел, долго молчал уныло, задумавшись, и, наконец, прийдя в себя, крикнул Ваську:

– Скажи Ивану Андреевичу, – выговорил он тихо, когда Копчик появился на пороге, – что если я еще раз увижу у себя его треклятую девчонку, то я его самого выгоню из дому и никогда на глаза не пущу. Чтобы она не смела переступать порога квартиры. Авдотья дома?

– Тут-с, – ответил Копчик, робея. – Они просили доложить об себе. Желают вас… стало быть… Если мол, хворают, то я бы, сказывают, за ними…

– Зови! – перебил Шумский так тихо и таким вдруг упавшим голосом, что лакей едва расслышал произнесенное слово.

Через несколько мгновений дверь снова отворилась, и женщина появилась на пороге…

– Войди… Затвори дверь… Поди сюда, – выговорил Шумский глухо.

Авдотья приблизилась.

– Садись.

– Что же… Я и так… – проговорила мамка, как бывало всегда, и все с той же интонацией.

– Садись, дура! – воскликнул Шумский с нетерпеньем.

Авдотья села на стул против своего питомца. Шумский стал глядеть ей в лицо упорно, тревожными глазами, но Авдотья не могла видеть этого взгляда, так как при наступавших сумерках в комнате становилось совершенно темно.

– Авдотья, ты недавно сказала Пашуте, – дрогнувшим голосом проговорил Шумский, – что я не сын Аракчеева… а чужой ему. Подкидыш.

Женщина ахнула и замерла… Наступило молчанье.

– Сказала это – ты… Я знаю. И ты меня убила. Я не живой теперь… Пашута разгласила это на всю столицу. Говори же теперь… Откуда я? Где меня Настасья достала? Ты это знаешь…

– Михаил Андреевич… – вымолвила Авдотья, но голос ее так задрожал, что она не могла говорить.

– Говори, откуда меня раздобыла? Чей я сын?

– Я же… Ей-Богу… Я… Помилосердуй! – через силу произнесла Авдотья и начала всхлипывать.

– Слушай же, глупая баба… Пойми хоть раз в жизни, что не все же на свете шутки да прибаутки. Пойми, что если ты мне не скажешь сейчас всей правды, все что ты знаешь, то я тут же при тебе застрелюсь. Не веришь, я пистолет вот достану. Выпалить в башку недолго.

Авдотья начала громко рыдать и тряслась всем телом.

– Грузинский я парнишка? С деревни, что ль. Краденый, купленный… Говори!

– Грузинский, – прорыдала Авдотья и начала почти стонать.

– Полно реветь белугой! – грозно, но хрипливо от спазмы, схватившей горло, произнес Шумский. – Не до того теперь… Отец мой кто? Хам, лакей, мужик…

– Михаил Андреевич, Господь видит. Я же не могу… Я же…

– А?! Тебе надо, стало быть, пример примерить! – вымолвил Шумский и быстро поднявшись с места, он взял со стола пистолет, вынутый из ящика еще с утра, и перейдя снова, сел перед мамкой, держа его в руках. Он знал, что пистолет не заряжен и эта комедия была досадна ему самому.

– Говори. Кто мой отец? Мужик?

– Мужик, – с отчаяньем произнесла Авдотья, хватая себя за голову руками.

– Жив он?

Авдотья ответила, но от всхлипыванья ее нельзя было разобрать слов.

– Жив или умер?!

– Помер… Давно…

– А мать.?..

– Михаил Андреевич, Господа ради…

– Мать жива? – крикнул вдруг Шумский громовым голосом.

– Жи-ва! – с усилием произнесла Авдотья.

– Кто ж она? – задыхаясь от волненья, произнес он.

– Ох, не могу… Не знаю… Никогда я не скажу.

– Не скажешь. На, вот гляди!..

И Шумский, не поднимая даже курка, приставил пистолет себе к лицу.

– Сейчас мертвый буду, шалая баба. Говори! Кто мать?!

Авдотья простонала и вдруг повалилась со стула Шумскому в ноги, хватаясь за его колени.

– Говори! Ничем не возьмешь. Говори!

– Я же… Я…

– Говори! – вне себя крикнул Шумский, ухватив Авдотью за плечо и с силой потрясая ее.

– Ох, да я же… Пойми…

– Не хочешь. Ладно же! Сейчас и готово!

Шумский взвел и щелкнул курком. Авдотья с безумным криком схватилась за пистолет руками.

– Да я же!.. Мой ты!.. Мой!..

Шумский молча пригнулся к женщине и выронил пистолет из рук.

– Что?!.– едва слышно шепнул он.

Авдотья рыдала, положив голову на его колени.

– Твой?.. Я твой… Ты моя… Моя ты…

Но слово «мать» не сходило с языка. Шумский смолк и дрожал всем телом.

– Ты моя мать? Ты? – выговорил он, наконец, задохнувшись.

– Я… я…

Он откачнулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и тяжело простонал.

– Господи! Да что же это?..

И после гробового молчания, длившегося несколько мгновений, он вдруг зарыдал, как ребенок, страстно, горько, но также беспомощно, как и его мамка… его мать.