Арена

Голос низкий и мужской, сексуальный, как тёмно-красные цветы, крепкие сигареты, толстые обтягивающие свитера; рядом никого не было — но он понял: он вошёл в Медаззалэнд без спроса, и это не его мир, а чужой, и подростки не умеют летать — его предупредили. Но когда разгадываешь шифры, знаки и тайны, карту с сокровищами — трудно остановиться, остаться дома. Учитель спустился в бар, в «Кладбище разбитых сердец», заказал ещё один чай с лимоном и спросил бармена ещё раз: «кто эти пятеро?» «метаморфозы, — ответил на этот раз роковой мальчик-бармен, — убьют или защитят, смотря чего ты стоишь и чего заслуживаешь; чего ты заслуживаешь?» — и улыбнулся вишнёвыми губами, будто уже знал, погадал на Таро.

«Бедный», — подумала Магдалена, когда прочитала об отце Хьюго; им приносили в дом прессу за всю неделю — не только «Гастроном» и «Вестннк ресторатора»; в их семье обожали читать, просто как в «Школе волшебства» Энде — до абсурда, когда бабушка вяжет шарф с километр, зачитавшись; качественное, новостное, без картинок, жёлтое, всё в картинках, журналы о доме, о цветах, о музыке и кино, о спорте, театре, о моде, путешествиях, об Англии, толстые литературные, тонкие подростковые, комиксы… Всё валялось по полам, коврам, креслам, кроватям, потом кто-нибудь в приступе уборки складывал их в икеевские коробки, уносил в кладовку, а позже это сдавалось в местную библиотеку. Дом Кинселла был полон еды и животных: Кинселла содержали приют для бездомных животных и ветеринарную благотворительную лечебницу; животных они обожали, особенно собак; сейчас в доме жило три, и всех подобрали на улице: помесь сенбернара с московской сторожевой Уильям Баскервильский, старый-старый пёс, который спал всегда в комнате Магдалены, они были большими друзьями; именно Магдалена привела его с помойки — с помощью сосиски с сыром; хромая колли Энья и что-то маловразумительное, лохматое, резвое, маленькое — Дэвид Копперфильд. «Бедный Хьюго», — сказала Магдалена Уильяму; тот лежал у её ног, дремал, огромный, как бревно, открыл глаза, закрыл опять, понял, что не про него — он-то был счастлив, продолжил дышать ей в ноги, греть; Магдалена простыла ужасно: пошёл снег, а она, влюблённая в Хьюго, надела лёгкое платье вместо свитера и джинсов — красное, с капюшоном — и полосатые чулки; вот теперь из носа, из глаз течёт, горло болит, пить можно только горячее; на улице весна, а она в тёплых, нелепых, с пальцами носках, в пледе, пьёт аспирин, фервекс, а у Хьюго беда, и никто, небось, слова доброго не сказал. А вдруг его вообще исключили и они с мамой уехали на край света? Выковать железные башмаки, железный посох, железные хлебцы и искать его теперь полжизни. Не выдержала, набрала номер — взял Хьюго; какой у него голос — низкий, совсем мужской, сексуальный, словно из ночного радио внезапно — «Танцы Минус», «Цветы»; «кто там?» — спросил Хьюго, будто она стояла у него за дверью и думала: оставить корзину с яблоками и земляникой анонимно, на коврике, убежать или же всё-таки выдержать взгляд, улыбнуться…

— Это Магдалена Кинселла, я учусь в твоём классе, гм, — «вспоминает, как я выгляжу».

Хьюго молчал. Связь была очень хорошая, и она слушала его дыхание, лёгкое, как у медитирующего. Потом он вздохнул — так же легко, еле слышно, словно белый шёлковый шарф подкинули, и теперь он падает, медленно, и можно смотреть на него вечность…

— Я помню, ты сидишь на первой парте, и у тебя куча блокнотиков, ручек, карандашей, и ещё ты читаешь книги детские — про волшебство всякое, — в сердце Магдалены зацвело целое поле одуванчиков.

— У тебя тоже куча ручек и карандашей, ты что-то рисуешь, но ты всегда закрываешься. Наша староста как-то хотела попросить тебя нарисовать плакат, ко Дню учителя, что ли, но к тебе так просто не подойдёшь: ты кажешься далёким, как крепость на конце пустыни; кажется, ты так глубоко ушёл в себя, что, если к тебе обратиться, ты нагрубишь.

— Я комиксы рисую. Есть у меня тут одна история ко Дню учителя, как раз доделываю, — Магдалена подумала, что история, наверное, страшная, — так нерадостно он это произнёс, словно не выходит малахитовая чаша, рисует целый год.

— У меня брат младший читает комиксы, «Человека-паука» и «Людей Икс». Отстой?

— Ну-у… Каждому своё.

— Ты любишь мрачные?

— Ну да, типа «Ворона».

— Совсем мне незнакомый мир. Я люблю волшебников и рыцарей, колдунов и фей.

— Просто ты хорошая, — сказал он ласково; Магдалене стало жарко, она скинула плед.

— А ты чувствуешь себя плохим? — её поразило, каким сложным стал их разговор; она-то намеревалась просто спросить, что задали по физике, истории или алгебре, хотя, что задали, она знала: староста звонила каждый вечер…

— Я и есть плохой. Все ждут от меня плохого.

— Всё-таки ждут.

— Ну да. Я шёл по коридору и прямо читал, как в комиксах, над каждой головой облачко: «эй, парень, а ты тоже носишь с собой офигительный набор отмычек? ты тоже убьёшь человека за деньги?»