Арена

— Да, или фантастическую повесть, про город, в котором всё время идёт дождь, но не как «Гадкие лебеди» Стругацких, взрослое, с апокалипсисом, а такое крапивинское, детское, незрелое, зимнее; дети там, ты и я, например, ходят в гости друг к другу, рисуют, лазят по городу этому странному, находят брошенные квартиры, в них — фотографии, дневники, и тоже сочиняют истории, — он улыбнулся; почему-то он чувствовал себя здесь комфортно, словно и вправду это была его комната — на рождественских каникулах; носки везде, рубашки, журналы; книги любимые на полках: «Школа мудрых правителей», зачитанная, затёртая; «Дама с камелиями» — родители, увидев, что он заинтересовался, сводили сына на «Травиату», и его поразил мир оперы в самый мозг — ложа с золотом, запах пыли, пудры, цветов, — он читает и слушает теперь, собирает все записи, такое увлечение странное, совсем не подростковое, — собирать все записи «Травиаты», ещё хуже, чем туфли женские; «Химия без взрывов» Перельмана, тот же Крапивин — почти весь; и эпопея Булычёва про Алису Селезнёву; и французская энциклопедия по истории Средних веков, потрёпанная, вся в закладках-заметках, на Жанне, на Варфоломеевской ночи, — он же католик; они с Гермионой стали придумывать повесть дальше, конкретно, будто собирались писать, прославиться; смеялись тихонько, легли на кровать вместе — «можно так?» — она к нему на плечо; опять как в кино, думал Эдмунд, какая она тёплая, тяжёлая, живая; она говорит, и слышно, как голос её идёт из груди, по горлу, будто вода бежит по трубам; «ой, — засмеялась, — у меня в желудке урчит, извини»; и волосы её дивные, королевы эльфов, — чёрные, медовые, оплели ему шею; она рассказывала ему про Ричи Джеймса, про свою школу — у нее есть подруга, такая милая девочка, из семьи театральной, создала в школе театр, сама пишет пьесы, сама ставит, и Гермиона у неё играла уже два раза главных принцесс. А Эдмунд ей рассказал про то, что «видит» других людей — иногда — после смерти родителей, он называл это «видеть», не придумал другого слова; «а что-то особенное чувствуешь: запах апельсинов, земляники, корицы, головокружение?» «нет, ничего, просто будто смотришь в воду: она тёмная, рябь еле слышная порой, и вдруг видишь дно — камешки, рыбка мелькнула, какой-то блеск — кольцо кто потерял? да, вот так вижу — как дно — то, чем живут люди: деньгами, страстью, кофе…» Это показалось ей восхитительным; она как-то сразу поняла, что это не ясновидение, не гадание, не центурии. «Знаешь, у нас одна девочка занимается вуду — я спросила её, жив Ричи или нет; она провела обряд и ответила "нет"»; она уже почти засыпала, в краешках глаз проступили слёзы, капли янтаря на коре; «я знаю, это странно, но я любила его с самого детства, как прочитала в газете заметку сразу под репортажем о взрыве в церкви; я недавно как раз научилась читать, жила у дедушки Реймонда, и читала потом только газеты, до самой школы; дедушки были в отчаянии; а он исчез в тот день, когда погибли папа с мамой, — и мне казалось, что я ему теперь друг, и так важно, чтобы его кто-то ждал; я знаю, его ждут родители, друзья, а я ему по-настоящему совсем-совсем никто»; Эдмунд погладил её по волосам: «ты не никто — ты само чудо; а гадалке своей не верь; закажи себе футболку с его портретом, где он невозможной красоты, и надписью "Ричи жив"»; «как Ленин; лучше — "Я хочу верить"», — вздохнула и заснула, задышала жарко ему в подмышку; он обнял её — аккуратно, чтобы не разбудить; слушал её дыхание; за окном опять пошёл дождь, с сильным ветром — а в комнате было тепло и тихо, сиял ночник, и Эдмунду казалось, что они крошечные, такие муми-тролли, и плывут на крошечном корабле из скорлупки, мачты из соломки, снасти из паутины, якорь — слюдяной камушек; плывут посреди большого моря, в трюме горшки с цветами и уютная мебель: кресла, столики для собирания пазлов, гамак; это было так прекрасно, что он даже боялся засыпать, как пропустить по радио свою любимую песню, диджей знакомый, обещал поставить — «Wasting Away» Марка Оуэна; но заснул, проснулся с нею в объятиях…

Эдмунд прижал пальцы к щекам, пальцы были холодными, а щёки пылали. Кристиан улыбнулся: такая вечная история — любовь впервые; вышел покурить, на лестнице запахло звёздами…

— И что, это случилось утром?