Арена

Они сели в машину — на улицах было уже тихо, у краев крыш светало; весь тротуар — в мишуре и конфетти; воздух пах селитрой и порохом; холодно было немилосердно; хорошо, что Кристиан оставил включенной печку, — окна в машине запотели. «Ой, ой, — быстро забрался назад Эдмунд, — если б не ты, Кристиан, я бы умер» «живи еще сто лет», — сказал Кристиан, они тронулись; «а ты говорил, что покупал пледы для машины…» «да, ты на них сидишь» «ой, и вправду» «замерз?» «нет, немножко хочу спать» «немножко? пять утра, бедняга, спи, конечно» «ты только разбуди меня, когда будет Лив, пожалуйста, я очень хочу на нее посмотреть, обещай, Кристиан» «обещаю, я тебя разбужу, когда будет Лив». И Эдмунд закутался в красный, мягкий, как пенка от молока, плед и задремал, тяжело, неудобно, точно ногу отсидел; слышал все песни по радио — Кристиан включил тихо-тихо, но Эдмунд все равно слышал: песенку из «Титаника», ПиДжей Харви, Reelroadъ, Моби; и под эту музыку ему снилось даже что-то: ванна в доме Алекса — белая, огромная, почему-то вся в кувшинках, будто не ванна, а пруд; и он, Эдмунд, в ней лежит, чувствует, что вода остыла, а шевельнуться, включить горячую свежую — так лень, а в руках у него книга — старинная, огромная, в кожаном переплете, такие не берут в ванную — семейная реликвия; в ней нужно найти, прочитать что-то важное — заклятие против безответной любви, против драконов, против вампиров; Эдмунд чувствует, какая книга тяжелая, что она сейчас упадет, он спохватывается, чтобы ее удержать, и просыпается — и видит рядом девушку; та переодевается; «извините», — бормочет он; «ничего, — отвечает она мягким, свежим, как кокосовый коктейль с мятой, голосом, — спи, заяц»; «вы Лив?» — спрашивает он; «да, я Лив»; он смотрит на нее — она в свитере уже, толстом, облегающем, с высоким горлом, в настоящем зимнем свитере, темно-красном, что очень нравится Эдмунду — он любит красный, о чем тут же сообщает девушке; она смеется, и Эдмунд видит, какие у нее красивые зубы и губы тоже — алые, как кровь, будто нарисованные, но они не нарисованные, они такие и есть — алые, как кровь; как в сказке про Белоснежку — королева уколола палец иглой, вышивая, уронила каплю крови на снег; потом Эдмунд опять спит, опять читает книгу в ванне, заросшей кувшинками, опять просыпается — уже почти рассвет — и он хорошо видит девушку: она у самого окна, смотрит на него, не улыбается, просто смотрит, она устала, и она невозможно красива, будто с картинки в детской книге сказок — принцесса, чье сердце украла злая колдунья, держит его в ларце из черного дерева, ларце цвета волос принцессы; принцесса не может никому отдать свое сердце, у нее его просто нет; называют ее бессердечной в сонетах, а у нее действительно нет сердца; вместо него — сапфир чистой воды, синий-синий, как ее глаза; никому не спасти принцессу Одетту; это Эдмунд тоже прочитал в книге из сна. «Это Лив, — подумал он сквозь сон, — это не принцесса, это Лив, девушка, которую любит Кристиан. Она и вправду красавица, Гермиона тоже красивая, и девушки в кино тоже красивые, но Лив — это что-то невозможное. Кристиан прав — она самая красивая женщина на свете. С ней так хорошо, от нее чудесно пахнет — апельсиновым маслом, без примесей, комбинаций, шлейфов; это не духи, сложные, дорогие, марочные, как у других девушек, а просто аромамасло, для ламп, для ванной; и это чудесно, восхитительно, только за это в нее можно влюбиться…» Но спать хотелось невероятно, и Эдмунд провалился в очередную страницу книги под Яна Тирсена из радиоприемника; а проснулся от того, что Кристиан его тихонечко тряс: «куда ехать, Эдмунд?»

— А где Лив?

— Она уже дома.

— У тебя дома?

— Да, уже легла спать, в такую чудесную белую постель, изо льна, с нитяным кружевом по краям; и я тоже туда хочу. Куда ехать, скажи, чтобы отвезти тебя? Уже шесть часов, не понимаю, почему тебя не ищет вся полиция города.

— Вербная улица, десять. Знаешь, на самом деле Ван Гарреты спят и видят, как бы я исчез, так я им надоел со своими странностями.

— У тебя ни одной странности — ты самый обычный мальчик, кроме того, что ты иногда знаешь, что у человека на ужин и какого цвета диван у его тети; вот они со странностями — отдать мальчика-художника в военное училище…

— Да ладно, там спокойно. Там нет школьного психолога, нет людей, которые хотят со мной дружить, нет людей, которым есть дело до того, хочет ли со мной кто дружить или нет, и поэтому надо окунать меня головой в унитаз или вести уничижительные разговоры; никому — самое главное — нет дела до моих рисунков; там действительно можно быть одному; не так, как: все ушли, и ты один дома, можно налить себе чаю, налопаться конфет — а одному, совсем; я почти забыл это ощущение — я был этот год с Гермионой, с ее музыкой, играми, любовью; а теперь вот опять один — и понял, что я хочу быть один, — эгоистично, махрово, но что в этом плохого? Я чувствую себя живым, когда я сам для себя. Гермиона научила меня покупать одежду, книги, еду; ты — как можно грамотно исчезнуть…