Арена

— Но ведь это… жадность… я уж не говорю, что паранойя, гордыня, — и гореть вам в аду. Собор для людей. Чтобы они приходили к Деве, или к Христу, или к Патрику, и говорили, что жизнь тяжела, помоги. Господи… Это не собственность Талботов. Это собственность Бога, — Ангел схватила его за руку, за бархатный рукав, он вздрогнул. — О, если бы вы правда захотели взять мою жизнь — я бы отдала ее, только оставьте собор людям. Люди любят его. Он живой. Вы просто приехали договориться, вы ведь даже не знаете, какой он, как в нем хорошо! Слышали бы вы, какие в Рождество и Пасху играются оратории, — люди со всей страны приезжают их слушать, стоят в очереди, чтобы занять место хотя бы стоя, хотя бы просто войти… — голос ее звенел. Он смотрел на нее своими черными глазами с золотыми искрами в глубине, будто там тоже солнце бежало по воде или кто-то жонглировал горящими свечами; высвободил руку; улыбнулся коротко — губы у него были изогнутыми и малиновыми, как на старинных картинах, манерных, вычурных, Ватто и Фрагонар.

Она потеряла надежду.

— Вы слишком горды, чтобы слушать меня? Конечно, кто я? Всего лишь девочка, житель города; вы нас презираете, как бывших вассалов, слуг, крестьян… — она сложила руки на коленях, на мерцающем своем чудесном платье, которое не помогло уже второй раз: первый раз, когда она встречала Кристофера и Оливера — и никто не сказал ей, как она прекрасна… И вдруг он коснулся ее щеки, властно повернул ее лицо к своему, и сердце ее остановилось.

— Ангел… тебя верно назвали… Я не остановился бы снести весь этот городишко… мне было все равно… но когда я увидел в ту ночь летающую девушку… она спустилась с крыши собора и позвала на помощь… что можно было подумать? Что Бог сказал мне: уходи, здесь мой ангел, здесь мой дом… но я пытался… даже убить тебя…

— Камни, — прошептала она.

— Да, — он держал ее за подбородок и смотрел в самые глубины души, Ангел умирала от робости и восторга. — Но тебя спас этот рыжий парень… и потом ты исчезла, и я разбил алтарь и витраж… с нашим гербом… а теперь ты опять появилась.

— Я болела, я простыла, пока мы там сидели, в часовне заваленной… — она внезапно охрипла; голос хотел спрятаться куда-нибудь в шкаф, в коробку из-под подарков.

— И как тебя убивать? Тебя ведь так любят; и ты его тоже? — она кивнула и почувствовала, что плачет. Он отпустил ее лицо, и она стала вытирать слезы руками; Седрик достал платок из кармана, легкий, нежный, сунул ей, она трубно высморкалась. — Как все сложно… Придется соврать прабабушке и построить ей новый собор — краше этого… весь в слюде, драгоценных камнях и с витражами-гербами… что скажешь, Ангел? Это ведь богоугодно.

— Но лучше в него не заходить другим людям, не Талботам, от греха подальше. Еще понравится, начнут ваши места на скамейках занимать…

Он засмеялся.

— Да, так я и сделаю. Просто построю новый. Высокий и сверкающий, как это море.

Ангел смотрела на него и думала, что она была права: он Король-ворон, Черный колдун — такая сила от него шла, что дрожала земля, точно шел поезд; по мановению руки он мог построить город и разрушить его, менять курсы кораблей, передвигать звезды и горы. Он закурил.

— Я уеду, — сказал он, — докурю и уеду. И никто больше не тронет ваш собор. Святой Патрик заступился за него на небесах.

— Хорошо, — сказала она. — Я платок не успею вам постирать?

— Не успеешь. Оставь. Когда я следил за тобой, я был не один. Будь осторожна, Ангел. За тобой давно ходит человек…

— Кто? — у нее похолодели руки. Она вдруг все поняла.

Он кивнул.

— Из ЦРУ или чего-то такого, тихого-громкого; кому-то интересно, что ты летаешь. Плохо, что твоя семья сделала из этого секрет, — иначе тебя смогли бы защитить верующие. А так… однажды ночью тебя украдут… и, может, просто познакомятся и отпустят; а может, разберут на запчасти, чтобы выяснить, почему же ты летаешь, а они нет. Я убивал людей, Ангел, и я слышу: они могут убить тебя…