Арена

Тут я впервые заподозрил, что мы стали жертвами какого-то чудовищного психического эксперимента. То есть, я понимал: вещи, окружающие меня, не могут существовать в природе — я имею в виду скромную непритязательную природу средней Литвы — и тем не менее я их видел, ощущал, обонял! Я их мог трогать и даже есть, чёрт подери! Галлюцинации были настолько убедительны, насколько реальна сама природа — и они были групповыми! — потому что Ева видела, чувствовала, осязала то же самое, что и я!

Когда я это понял, мысли о немедленном бегстве показались бессмысленными и наивными: бегство должно было спасти наши тела — но ведь не было никаких гарантий, что мы верно понимаем, что же на самом деле происходит сейчас с нашими телами и где они сейчас находятся?! И даже, если наши ощущения реальны, — что произойдёт с нами, когда галлюцинации закончатся, и освободимся ли мы от них вовсе без участия той злой или доброй воли, которая ввергла нас во всё это?!

— Ну конечно, — сказала Ева. — Я ведь говорила тебе, ты зря не принял ванну. Я никогда не чувствовала такой воды, уверяю тебя, она как будто целует тело, струится вдоль него тёплыми бисерными ручейками и так ласкает кожу, что хочется умереть от счастья — я даже испугалась. Может быть, это живая вода? Посмотри на меня, я не помолодела?

Она действительно помолодела, факт был налицо, но я склонен был объяснять это совершенно иными, вполне реальными причинами, имя которым — комфорт. Хотел бы я видеть женщину, которая не помолодела бы в таких условиях! Восторг, светящийся в глазах женщины, убирает с её лица по меньшей мере десять лет — а Ева просто сияла от восторга всё это утро, чёрт побери! Чёрт побери… Вода, которая течёт из ниоткуда, может оказаться и живой, она может быть шампанским, розовым маслом, серной кислотой — она может быть чем угодно, чёрт побери, если человек сходит с ума!!!

— Знаешь что, — сказал я Еве. — Если это всё действительно так, и нас сейчас рассматривают в микроскоп, как две инфузории, помещённые в этот мещанский комфортабельный бульон, единственное, что нам остаётся, — это хранить достоинство. Что бы ни произошло — хранить достоинство! Ты мне обещаешь?!

— Обещаю, — торопливо сказала Ева. — Ты из-за всех своих ужасов не целовал меня уже целую вечность. Можно я выпрошу у тебя какой-нибудь старенький ненужный поцелуй? Подари мне его, если не жалко!..

…Я любил её, и был велик в своей любви в тот день! Я помню торжество этой великой силы, помню её титаническую подъёмную мощь, рождённую смешением величия и нежности. Она вознесла нас, грохоча и изливаясь огнём, в пространство невесомости, и там, в этом безмолвном пространстве, я увидел мерцающий свет. Это был свет благодарности, он заполнил пустоту, где доселе царствовал страх — один только страх…

Да-да, мой милый попутчик, я был там и здесь, я существовал в двух пространствах, я спал и летал одновременно, и всё, что я знал о себе, было больше ощущения, больше понимания — это было прикосновение, понимаете?!

— Прикосновение… к чему?.. — хриплым шёпотом спросил Аркадий Ильич.

— Не знаю… — сказал попутчик. — К себе…

— Потом наступил сон, мы спали долго, до самых сумерек. Дом был молчалив и осторожен, ни единый чужеродный звук не тревожил нас, даже сумасшедший павлин куда-то пропал, нас окружало мёртвое безмолвие — нужное лишь для того, чтобы мы слышали самих себя: своё дыхание, шорохи сердца, шелест струящейся жизни…

Шаги старика вплелись в это безмолвие вкрадчиво и осторожно, они возникли и стали приближаться к нам, пульсируя на скрипучих половицах. Потом отворилась дверь, медленно, чуть слышно поскрипывая; она раскрывалась плавно, легко, словно незримая рука отодвигала бесшумный таинственный занавес. В дверном проёме стоял старик со свечой в руке, пламя свечи трепетало, старик был неподвижен. Ночная темнота висела за его плечами словно траурный креп.

— Вам… хорошо? — спросил он свистящим шёпотом, так, будто голос его от долгого молчания потерял силу и звонкость.

— Хорошо, — прошептал я, не отрывая глаз от маленького лица, обрамлённого седой вьющейся бородкой.

— Есть хочется, — сказала Ева.

— Холодильник… — прошептал старик, — к вашим услугам… — И я обратил внимание, что пламя свечи не чувствовало его слов, хотя он держал свечу у самого лица. Как будто он не выдыхал слова, а рождал их совсем иным, непонятным образом.

— Нам неловко… — сказал я. — И потом, деньги… У нас их немного…

— Всё бесплатно… — прошептал старик. — Бесплатно… и ловко… Отдыхайте…

— Мы искали вас, — сказал я. — И не нашли.

— Зачем меня искать… — сказал старик. — Не надо меня искать… Не надо тратить на меня время… Живите…

Он повернулся и пошёл прочь по коридору. Отблеск свечи ещё долго жил в дверном проёме, становясь всё меньше ростом, пока не исчез совсем…

Лицо у старика было смешное, почти детское. Очевидно из-за отсутствия зубов, бледные губы складывались совсем по-младенчески и всё время улыбались поверх короткой шкиперской бородки.

— Интересный старикашка, — сказала Ева и ткнулась тёплым носом мне в плечо, засыпая.