Аргентинец

При этом, если какая-нибудь девица пришлет в газету письмо: «Уважаемый, товарищ Шустер, научите как жить, а то отравлюсь», дядя Антон настрочит ответ на пять листов — с рекомендациями и напутствиями. Да еще и собственную книжку к письму приложит.

Оказалось, дядя Антон пишет романы. До революции у него выходило что-то, но без особого успеха, ибо «в Большую Литературу со стороны не пробиться, все места заняты, везде только свои да наши — те, кто лично знает Максима Горького».

Дяде Антону, кстати, приходилось встречать его в Петрограде, и об этом он готов рассказывать каждому встречному:

— Я перед ним глупею, робею, говорю не то… А он совсем простой: сидит, ну вот как ты. Пятно у него на штанах, перхоть…

О пятне он никогда не забывает, равно как и о том, что Горький «в последнее время сдал». После этого дядя Антон решительно подходит к окну, встает в профиль и, дергая себя за бороду, декламирует отрывки из своего романа, которые помнит наизусть.

Темы у него вечные: рыцарство и служение Прекрасной Даме. Входит секретарша Маруся.

— Дура! Куда суешься?! — кричит «рыцарь». — Не видишь, мы заняты? Всё, уволю, завтра можешь не приходить!

Маруся в слезы, Антон Эмильевич — так и быть — издает приказ о помиловании:

— Ладно, живи… Эх, никакого почтения к искусству! Этим девкам только бы со службы пораньше ускакать.

Я не помню его таким: то ли его подменили в большевистской тюрьме, то ли с полезными людьми он ведет себя как благородный идальго, а ради бесполезных нечего и стараться. Мои акции рухнули, так что при мне можно поскандалить в свое удовольствие. А Маруся вообще за человека не считается.

Дядя Антон страдает, что ему не дают стать успешным автором. Ему невдомек, что им невозможно стать, им можно только быть — с юности и до гроба: в восемнадцать лет делать все то, что к сорока годам приведет тебя к цели. Никто не просыпается великим писателем, хирургом или музыкантом: за любым «мгновенным» успехом стоят годы работы. Успех именно из этого состоит: начинать с малого, ошибаться, падать, подниматься на ноги и, несмотря ни на что, делать шаг, еще один, и еще. А если у тебя всегда виноват кто-то другой — Горький или Маруся, — ты расходуешь жизнь на поиск обидчиков — и преуспеваешь именно в этом.

В нашем теремке идет подковерная, невидимая глазу религиозная война. Различия между сектами настолько глубоки, что примирение в принципе невозможно. У нас есть великий реформатор Осип (временно отсутствующий). Любочка и ее отец принадлежат к ордену приспособленцев, которые, может, и не верят ни во что, но исправно кладут поклоны в заданном направлении, коль скоро их жалуют вотчинами. Мы с Ниной и Саблиным — раскольники: мы крепко стоим за старую веру. Если нам не дают служить собственным идеалам, мы уходим на край света, куда угодно, лишь бы подальше от нечестивцев. Упаси бог, мы не спорим с официальной верой, мы даже делаем вид, что готовы отречься от своих заблуждений, но по ночам, когда в доме все затихает, мы устраиваем тайные сходки, чтобы исповедовать свободу слова и собраний.

Любочке не терпится переманить нас в свою секту: она искушает нас пайком в настоящем и спасением в будущем. В качестве задатка она предложила Нине работу судомойки в столовой. Место очень престижное: во-первых, близость к провизии, а во-вторых, к кухонному теплу. Моя гордая жена посмеялась, поплакала и согласилась: для побега нам нужны деньги.

А моя тоска по Аргентине превратилась в манию. Я иду в редакцию и настолько погружаюсь в воспоминания, что, кажется, чувствую на лице свежий ветер с Рио-де-ла-Платы, «серебряной реки», и слышу испанскую речь с ярким итальянским привкусом — ни с чем не сравнимый язык Буэнос-Айреса.

Даже когда в редакции девчонки размышляют, что делать с жесткой кониной, я вспоминаю рецепт одного гаучо: он говорил, что надо положить кусок мяса под седло и пустить коня вскачь. Иногда краем глаза замечаю, что кто-то жестикулирует слишком уж по-аргентински. Ерунда, конечно, галлюцинация, но очень показательная. Моя прежняя жизнь стала для меня символом мира, а нынешняя — символом войны.

Я, верно, надоел Нине с вечными рассказами о ритуале асадо — когда весь день готовят, а потом пируют. Ужинают в девять-десять вечера, поздно ложатся спать. Больше всего я скучаю именно по аргентинским ночам — с домашним вином, сердечными разговорами и танцами.

Я пытаюсь дать Нине надежду: обещаю, что всё равно раздобуду ей аргентинскую визу, чего бы это мне ни стоило. Иногда мне кажется, что ее собственная вера дает трещину, и это пугает меня больше всего. Ей требуется большая цель, растительное выживание ее мало интересует. Она не может долго существовать на радостях вроде «сегодня овсяной муки подбросили — вот повезло!». Ее оскорбляет, что кто-то другой, пусть даже Любочка, распоряжается ее временем и силами; Нина сама должна быть хозяйкой своей судьбы, иначе она задыхается.