Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной

– Ты его очень любил, – сказала мама. – Прости меня. Я же говорила тебе, Ари, мы не всегда поступаем правильно, понимаешь? И не всегда говорим то, что нужно. Иногда смотреть правде в глаза слишком больно, и мы не смотрим. Просто не смотрим. Но от этого проблема не исчезает. – Она отдала мне конверт. – Здесь все. – Она не плакала. – Он убил человека, Ари. Убил голыми руками. – Она едва заметно улыбнулась, но улыбка ее была невероятно грустной. – Я еще никогда не произносила этого вслух.

– Тебе до сих пор больно?

– Очень, Ари. Даже спустя столько лет.

– Тебе всегда будет больно?

– Всегда.

– Как ты это выдерживаешь?

– Не знаю. У каждого из нас своя ноша, Ари. У каждого. Твоему папе приходится жить с войной и с тем, что она с ним сделала. Тебе приходится переживать боль взросления. Тебе ведь больно, правда, Ари?

– Да, – сказал я.

– А мне приходится жить с мыслями о твоем брате, его отсутствии и поступках. Жить со стыдом.

– Ты ни в чем не виновата, мам.

– Ну не знаю. Наверное, матери всегда испытывают вину. И отцы, наверное, тоже.

– Мам?

Я хотел дотронуться до нее, но не стал этого делать. Просто посмотрел и попытался улыбнуться.

– Я и не знал, что могу любить тебя так сильно.

И в этот миг ее улыбка перестала быть грустной.

– Hijo de mi corazon

[51], открою тебе один секрет. Именно ты помогаешь мне все это переносить. Ты помогаешь мне мириться со всеми потерями. Ты, Ари.

– Не говори так, мам. Я тебя разочарую.

– Нет, amor[52]. Никогда.

– Сегодня я это сделал… Я причинил тебе боль.

– Нет, – сказала она. – Кажется, я поняла.

И прозвучало это… Прозвучало так, словно она уловила во мне что-то, что раньше не вполне понимала. По ее взглядам я всегда чувствовал, что она пытается что-то во мне разглядеть, отыскать во мне меня, – однако в тот миг мне показалось, что она в самом деле увидела меня настоящего, увидела и поняла. Я вдруг растерялся.

– Что ты поняла, мам?

Она пододвинула ко мне конверт.

– Будешь смотреть?

Я кивнул.

– Да, но не сейчас.

– Боишься?

– Нет. Да. Не знаю. – Я провел пальцем по имени на конверте.

Так мы и сидели – я и мама. Сидели долго.

Она потягивала вино, а я разглядывал брата на фотографиях.

Мой брат еще младенец, мой брат на руках у отца, мой брат с сестрами.

Мой брат сидит на ступеньках нашего дома.

Мой брат, совсем маленький, салютует папе, одетому в форму.

Мой брат, мой брат.

Мама наблюдала за мной.

Это было правдой. Никогда еще я не любил ее так сильно.

Восемь

– А где папа?

– Пошел к Сэму.

– Зачем?

– Хочет с ним поговорить.

– О чем?

– О том, что случилось. Они подружились, знаешь? Папа и Сэм.

– Забавно, – сказал я. – Папа ведь старше.

Она улыбнулась.

– Какая разница?

– Ну да, какая разница.

Девять

– Можно я поставлю ее в рамке у себя в комнате? – спросил я про фотографию, на которой брат салютовал отцу.

– Да, – сказала мама. – Мне она очень нравится.

– Он плакал? Когда папа уехал во Вьетнам.

– С утра до вечера. Никак не мог успокоиться.

– Ты боялась, что папа не вернется?

– Я о таком не думала. Заставляла себя не думать. – Она рассмеялась. – В этом я мастер.

– Я тоже, – сказал я. – Надо же, а я думал, что унаследовал эту черту от папы.

Мы рассмеялись.

– Может, повесим фотографию в гостиной? Ты не против, Ари?

В тот день мой брат снова появился в нашем доме. Странным, необъяснимым образом он вернулся домой.

Однако на мои жадные вопросы ответила не мама, а папа. Мама просто слушала, как мы с папой говорим о Бернардо, но не произносила ни слова.

Я любил ее за это молчание. А может, и за то, что понимал.

И отца любил тоже – за то, как осторожно он подбирал слова. Я понял, что папа – осторожный человек. А осторожное обращение со словами и людьми – прекрасное и редкое качество.

Десять

Я навещал Данте каждый день. В больнице он провел дня четыре. У него было сотрясение мозга, и врачи хотели убедиться, что с ним все в порядке.

А еще у него болели ребра.

Доктор объяснил, что трещины заживут не сразу, но переломов, к счастью, нет. Что же касается синяков и ссадин, то они заживут сами. По крайней мере те, которые на теле.

Плавать Данте запретили. Впрочем, он все равно не мог ничего делать. Разве что лежать. Но Данте нравилось лежать. И хорошо, что нравилось.

Он изменился. Стал грустнее.

В тот день, когда его выписали и отправили домой, он заплакал. Я обнял его. Мне казалось, он никогда не успокоится.

Я знал: что-то в нем изменилось навсегда.

Трещины в его душе были куда глубже, чем на ребрах.

Одиннадцать

– У тебя все хорошо, Ари? – спросила миссис Кинтана, испытующе глядя на меня, совсем как моя мама. Я сидел за кухонным столом напротив родителей Данте. Данте спал. Когда ребра у него болели, он принимал таблетку, от которой его клонило в сон.

– Да, все хорошо.

– Точно?

– Думаете, мне нужно к психологу?

– Что плохого в психологах, Ари?

– Сказано истинным психологом, – отозвался я.

Миссис Кинтана покачала головой.

– Помнится, ты не был таким нахальным, пока не связался с моим сыном.

Я засмеялся.

– Все хорошо. Правда. Что у меня может быть не так?

Мистер и миссис Кинтана переглянулись.