Аркадия

Ночною птицей, что боится солнца,Таюсь, бродя в местах густых и темных,Доколе день сияет над землей;Когда ж на мир тенями сходит вечер,Меня, как прочих, не покоит сон,Но бодрствую, рыдая над лугами.Когда, бывает, в рощах меж лугами,Куда лучом не досягает солнце,Мне очи мутные от слез прикроет сон,Тогда кошмары дел пустых и темных

Идут за мной, и возбраняет вечер,Ища покой, на миг упасть на землю.О мать всеобщая, предобрая земля!Ты дашь ли мне почить в твоих лугах?Дозволь уснуть мне в этот поздний вечерИ пробудиться лишь тогда, как СолнцеЛучи прольет моим зеницам темнымИ одиночество прогонит, словно сон.Со дня, когда глаза мои прогнали сон,Мне вместо ложа – хладная земля,

Дни, вместо ясных, пасмурны и тёмны,Бурьян покрыл цветущие луга;Когда же смертным ярко светит солнце,Темнеет для меня ненастный вечер.Но госпожа[211] – хвала ей! – в некий вечерС улыбкою мой посетила сон,Возвеселив мне грудь, как будто солнцеПосле дождя осиявает землю,Рекла: приди и рви в моих лугахЦветы, тоску пещер покинув темных.

Прочь от меня лети, рой мыслей темных,Мне затмевавший жизнь, как долгий вечер:Я выхожу в пресветлые луга,Где среди трав вкушу желанный сон.Никто, как я, из населявших землюС таким блаженством не взирал на солнце.Скорее, песня, потечет к востоку солнце,Скорей сойду в печали к царствам темным,Чем средь лугов меня застанет сон.

Проза восьмая

Лишь только дошел я до последних нот моей песни, Карин, обращаясь ко мне, радостным голосом воскликнул:

– Возвеселись, пастух-неаполитанец, и, насколько возможно, отгони от себя душевную смуту, да просветлеет твое истомленное чело! Ибо верю, что совсем скоро вернешься ты и к милой родине, и к той женщине, которую еще более родины вожделеешь, если не обманывает меня очевидное и радостное знамение, что являют о тебе боги.

– Но как может это сбыться? – отозвался я. – Неужели доживу я до того, что увижу ее вновь?

– Конечно! – отвечал он. – Никакое из божественных предзнаменований и обещаний не дается, чтобы сбить человека с пути, но все они точны и непогрешительны. Итак, утешься и укрепись надеждой на будущую радость, ибо я уверен, что надежда твоя не будет тщетной. Разве не видишь, как наш Урсакий, ликуя, возвращается с правой стороны[212], ведя за собою найденную телицу и увеселяя окрестные леса пеньем доброзвучной свирели? Прошу же тебя (если для моих просьб есть место в твоей душе) и изо всех сил убеждаю: будь милостив сам к себе и уйми свои горькие слезы, ибо, как говорит пословица,

ни любовь слезами,ни луга ручьями,ни ко́зы ветвями,ни пчёлы цветамине насытятся никогда.

А чтобы посреди горестей подкрепить в тебе надежду, открою, что и я был в подобном и, может быть, в более прискорбном положении, чем когда-либо выпадало тебе, – не считая той муки добровольного изгнания, которая сейчас так жестоко тебя гнетет. (Теперь-то я могу себя назвать пусть не вполне утешенным, но хотя бы отчасти облегченным от этих горестей.) Ибо ты не ввергал себя в опасность потерять то, что с великим трудом, казалось, завоевал, как случилось со мною, который все свое благо, всю надежду, все счастье, все разом вручил слепой фортуне – и тут же потерял. И ничуть не сомневаюсь, что как потерял, так и остался бы утратившим навсегда, если бы, подобно тебе, отчаялся в обильной милости богов.