Архистратиг Михаил

— Прошу извинить за самоуправство, — сказал Ганс, подходя к хозяину дома. — Мой туалет пришел в такое неприличное состояние от непогоды, что в расчете на вашу доброту я позволил себе вот эту покражу!

Правда, у Ганса был довольно странный вид в меховой куртке, но, несмотря ни на что, от него так веяло очарованием молодости, что старик улыбнулся и ласково ответил:

— Я рад, если вы нашли в моем гардеробе что-нибудь подходящее. Пожалуйста, присядьте, я хотел бы спросить вас кое о чем!

«Теперь начнется проверка предков!» — подумал Ганс и не ошибся, так как хозяин дома приступил именно к этому предмету.

— Ганс Велау-Веленберг — хорошо звучит! — продолжал старик. — Зато название вашего родового замка кажется несколько непривычным. Где собственно находится Форшунгштейн?

— В северной Германии, барон, — ответил Ганс, и глазом не моргнув.

— Я так и думал, потому что я его не знаю. Все южногерманские дворянские ветви и их родовые замки известны мне, ибо мой род — самый древний из всех. Он происходит из десятого столетия, это доказано исторически, но предание восходит еще далее. Наверное, в северной Германии нет такой древней семьи?

Было ясно, что старик сейчас приступит к оценке родословного дерева гостя, а потому Ганс поспешил отвести грозу ловким вопросом:

— Не позволите ли мне узнать, кого изображает этот портрет? Я обратил на него внимание еще при входе в комнату!

С этими словами Ганс указал на картину, висевшую против них на стене. Она представляла собой поясной портрет мужчины лет сорока с темными волосами, бойкими темными глазами и благородными, правильными чертами лица, не говорившего, впрочем, об особенном уме. Портрет был во всяком случае сравнительно недавнего происхождения.

Барон взглянул на портрет и сразу забыл про родословное древо и прошедшие столетия.

— Картина вам нравится? — спросил он.

— Необыкновенно! Что за прелестная голова! И как прекрасно нарисовано! Вероятно, тоже один из Эберштейнов?

Старик казался полупольщенным, полуобиженным, когда медленно ответил:

— Да, один из Эберштейнов! Значит, вы не узнаете его?

Ганс смутился. Он быстрым взглядом окинул картину еще раз и затем посмотрел на желтое, увядшее лицо старика.

— Не может быть!.. Неужели это — ваш собственный портрет, барон?

— Да, это — мой портрет, и тридцать лет тому назад я был очень похож... Я не обижаюсь, что вы не нашли теперь никакого сходства, ведь я — руина, как и мой Эберсбург!

В этих словах чувствовалась такая горечь, что Гансу захотелось утешить старика.

— Да нет же, — сказал он, — конечно, я ясно узнаю ваши черты! С самого начала мне бросилось в глаза сходство, но краски так свежи, что я принял картину за портрет вашего сына.

— У меня нет сыновей, — скорбно ответил Эберштейн. — Мой род сойдет в могилу вместе со мной, потому что первый мой брак остался бездетным, а от второго у меня родилась дочь... Просто не понимаю, куда это запропастилась Герлинда! Придется позвать ее, — и он, с трудом встав, пошел в соседнюю комнату.

«Герлинда фон Эберштейн! Бррр! — подумал Ганс. — От этого имени пахнет башенной комнаткой и замковой темницей. Во всяком случае, это средневекрвая дворяночка, потому что раз папаше под семьдесят, то дочке не менее сорока. Ну, этой даме можно представиться и в меховой куртке».

Он с умеренным любопытством посматривал на дверь, но вдруг вздрогнул и вскочил, потому что та, что появилась на пороге, отнюдь не соответствовала его предположениям.

Перед ним была очень молоденькая хрупкая девушка в сером домашнем платье, со скромно зачесанными назад волосами. Совсем еще детское личико казалось слишком бледным, и если оно и не было красивым в строгом значении этого слова, зато было необычайно миловидно, хотя опущенные веки не позволяли разглядеть глаза. Должно быть, барон женился во второй раз уже в старости, потому что его дочурке было не более шестнадцати лет.

— Ганс барон фон Велау-Веленберг ауф Форшунгштейн, моя дочь Герлинда! — торжественно познакомил их барон.

Ганс был так поражен, что поклонился два раза, на что девица ответила каким-то накрахмаленным движением, чем-то средним между книксеном и поклоном. Затем, не поднимая опущенных глаз, она заняла свое место у стола, где был подан довольно скромный холодный ужин.

Старый барон оказался очень словоохотливым и непрестанно говорил с гостем, окончательно пленившим его сердце похвалами по адресу портрета. Но тем молчаливее была Герлинда. Она внимательно относилась к своим обязанностям хозяйки за столом, но не изменяла при этом своей деревянной неподвижности и противопоставляла всем попыткам Ганса заговорить с нею упрямое молчание. Отец отвечал вместо нее, а лицо девушки оставалось настолько неподвижным, как будто она даже не слышала, о чем идет речь.

«Бедная девочка, по-видимому, глухонемая! — сочувственно подумал молодой человек. — Как жаль... такое прелестное лицо! Хоть бы она подняла глаза, по крайней мере!»