Архистратиг Михаил

— Мне казалось, что в обществе я не изменял по отношению к вам привычному такту. Но теперь мы одни, и вы уж позвольте мне быть откровенным. Я только недавно узнал о том, что граф Штейнрюк постоянно бывает у вас, мне неизвестно лишь, какую роль играет во всем этом мадам де Нерак. Вы должны понять меня и разрешить обратиться к вам с просьбой, вернее — с требованием оставить в покое графа Штейнрюка. Подыщите себе для своих целей других людей, но оставьте в покое сына графини Гортензии иплемянника маркиза де Монтиньи.

Клермон побледнел как смерть, его руки невольно сжались в кулаки, а голос звучал хрипло, когда он ответил:

— Вы забываете, что мое имя так же старо и благородно, как и ваше! Я требую уважения к своему имени!

Монтиньи отступил на шаг назад, оглядел Клермона с ног до головы и резко сказал:

— Я уважаю ваше имя, мсье де Клермон, но не ваше ремесло!

— Это слишком! — крикнул Анри, делая движение, как бы собираясь броситься на маркиза. — Вы дадите мне удовлетворение!

— Нет! — сказал Монтиньи.

— Тогда я заставлю вас...

— Не советую! Этим вы вынудите меня объявить во всеуслышание, почему я отказываюсь дать вам удовлетворение. Это лишит вас возможности продолжать вращаться в здешнем обществе. Разумеется, этим я возложу на себя слишком большую ответственность, так что к подобному оружию я обращусь лишь в самом крайнем случае. Но, как бы там ни было, я повторяю вам: если вы не исполните моего требования, я открою глаза сестре и племяннику! — и Монтиньи, пренебрежительно кивнув Клермону, вышел из комнаты.

Некоторое время Клермон стоял словно пораженный громом, а затем прошептал:

— Ты поплатишься мне за это!

Глава 17

Дом супругов Реваль являлся своего рода сборным пунктом для столичного общества. У Ревалей всегда можно было встретить самый изысканный круг гостей, в котором родовая аристократия смешивалась с аристократией ума и таланта. И на этот раз и та, и другая были представлены в изобилии. На вечер прибыл генерал Штейнрюк со всей семьей и даже профессор Велау с обоими сыновьями, хотя старик неохотно показывался в обществе.

Ганса Велау пока еще не было видно, так как он был озабочен постановкой живых картин. Увидев Михаила, полковник Реваль сейчас же взял его под руку и, отведя в сторону, спросил:

— Скажите, милейший Роденберг, не провинились ли вы в чем-нибудь перед генералом?

— Нет, полковник, — с полным спокойствием ответил Михаил.

— Нет? Меня удивило, что в последний раз, когда я заговорил с генералом о вас, он решительно перевел разговор на другую тему.

— Ну, дело объясняется очень просто: я не имел счастья понравиться его высокопревосходительству!

— У генерала не бывает капризов, и это в первый раз, что он относится так несправедливо к дельному и талантливому офицеру. Нет, вы, наверное, что-нибудь упустили из виду!

Тем временем сам Велау подошел к графине Марианне, которая всегда относилась к старику с величайшим благоволением. После первых приветствий графиня стала жаловаться на свое нездоровье, и Велау заявил, что с удовольствием выслушает ее, так как хотя он и отказался от врачебной практики, но графиня представляет для него исключение. Словом, они вели самую мирную беседу, как вдруг графиня Штейнрюк неудачно затронула больную тему.

— Завтра я буду у вашего сына, — сказала она. — Он говорит, что его большая картина совсем готова и может быть выставлена на будущей неделе. Я хочу еще раз полюбоваться на свою собственность — ведь вам, наверное, известно, что я купила эту картину?

— Да! — лаконически отрезал профессор, хорошее расположение духа которого немедленно исчезло.

— Так что же вы скажете об этом произведении юного артиста?

— Ровно ничего. Я даже не видел его!

— Как? Но ведь мастерская находится у вас во дворе?

— К сожалению, да. Но моей ноги там не было и не будет.

— Ах, вы все еще не примирились со своим сыном? Я согласна, что он сыграл с вами дерзкую шутку, но теперь вы сами должны согласиться, что такая богато одаренная натура не годится для сухой, холодной науки!

— В этом вы правы, графиня. Мальчишка не способен ни к чему дельному и серьезному, ну, так пусть будет хоть художником!

— Неужели вы считаете, что искусство хуже науки?

— Полно, графиня! Конечно, очень приятно навесить на стены картины, и у вас в Беркгейме...

— В Беркгейме? Вы, очевидно, даже не знаете, что представляет собой картина вашего сына? Да ведь она предназначена для церкви святого Михаила!

— Для церкви?

— Ну да! Ведь это — икона!

— Что такое? — отчаянно завизжал профессор. — Мой сын рисует иконы?

— Ну конечно! Разве он ничего не говорил вам об этом?

— Посмел бы он только! И Михаил тоже не обмолвился ни словом, хотя он, наверное, знал обо всем!

— Это — вне сомнений, потому что капитан Роденберг позировал вашему сыну!

— Воображаю, что за святой вышел из него! — сказал профессор с желчным смехом. — Михаил как раз создан для такой роли! Да что, взбесились оба они, что ли? Вы извините, графиня, я сам чувствую, что становлюсь груб, но не могу оставить это дело так! Ведь это переходит все границы! — и профессор бегом пустился разыскивать сына.