Архив

Петр Петрович сноровисто юркнул рукой в карман, пошуровал в его теплом чреве, набитом какими-то тряпками, нащупал кошелек, вытащил.

– Сами, сами, – попросил Гальперин. – Там колбочка… Ага, эта. Если нетрудно, положите мне в рот одну штучку. Или лучше две…

Петр Петрович выбил из колбочки два беленьких цилиндрика нитроглицерина и поднес к губам Гальперина. Тот принял их на язык и прикрыл глаза.

Гальперин почувствовал себя неважно еще дома, когда, вернувшись из архива, запихивал в сумку папку с документами помещика Сухорукова. Болей никаких не было, просто под ложечкой заныло, словно что-то там сдвинулось с привычного места. Он принял кружочек валидола, посидел с полчаса. Вроде бы отпустило… Посидел еще с полчаса. Решил было встать, согреть чай, да передумал.

Отгороженный стенами дома, он успокаивался. И все, что произошло на работе, растворялось в общем потоке бездумья, заполнившем сознание. Даже забылся вопрос, что докучал Гальперину всю дорогу, – каким образом в управлении пронюхали о документах помещика Сухорукова… Если бы кто со стороны ему пересказал случившееся, он наверняка бы слушал с интересом и удивлением.

Его сейчас занимало иное. Покой и умиротворение снисходит на мечущуюся душу под крышей родного дома.

Зашторенные окна в этот и без того скудный светом зимний день заштриховали комнату размытыми серыми полосами. Перемешали в общую массу и тахту с рыжим ковром, и стол на прочных резных ножках, и картину Коровина, пятном выступающую на блеклых обоях, и его самого, Илью Борисовича Гальперина, грузного мужчину, сидящего без пиджака у тумбы с телефоном, а главное – буфет, мрачный и тяжелый, точно тень командора.

Колдовство родных стен просветляет разум, облагораживает помыслы, и даже дыхание в родных стенах становится иным, легким и свободным.

Гальперин набрал номер домашнего телефона Аркадия. Как ему необходим был сейчас голос сына. Или просто его дыхание.

В ответ раздались продолжительные сигналы вызова. Мысль о том, что сын не работает, что он… безработный в стране, где, всем известно, нет безработицы, саднила душу тоскливой виной. А трубка продолжала испускать пикающие звуки, подобно плывущему в мироздании первому спутнику… В то же время сознание, что сигналы сейчас раздаются и в комнате Аркадия, приводили Гальперина в трепет.

«Аркаша, это ты? Здравствуй, сын, – произнес он в немую трубку. – Давно ты не вспоминал своего командора. Извини, сын, я виноват перед тобой. Человек не вправе распоряжаться чужой судьбой, даже если это судьба собственного ребенка… когда он такой взрослый и сильный. Я это понял, мой мальчик. Но, к сожалению, слишком поздно… Люди часто оспаривают истины. Одни из честолюбия, другие по глупости, а третьи из страха… Ум, Аркаша, нередко служит для того, чтобы делать глупости…»

Гальперин, прикрыв глаза, долго еще беседовал с безответной трубкой. Он горячился, точно отвечал на непонимание, смеялся собственным остротам или ответам, которые он как бы слышал от Аркадия. Я, кажется, схожу с ума, думал он в паузах, в то же время не в силах лишить себя радости этого разговора. Уверенный в том, что реальный разговор его с Аркадием был бы иным – нервным, со взаимными обидами…

Гальперин положил трубку. Он себя чувствовал значительно лучше.

Пора и возвращаться.

Сброшенное в прихожей пальто накрыло табурет, касаясь пола бессильными рукавами. Тут же валялась и шапка… Одеваясь, Гальперин вновь подумал о тяжести в груди, но решил не обращать внимания. Сейчас возьмет такси, отвезет документы в архив, вернется домой и отлежится, не в первый раз.

Такси не показывалось. Подошел автобус, терять время не хотелось.

– Ну как? Вам лучше? – Петр Петрович подумал, что очень уж сдал Илья Борисович с тех пор, как он видел Гальперина в последний раз. Постарел, обрюзг…

– Вроде отпускает. Не пойму, – Гальперин умолк, прислушиваясь к тому, что происходит в просторном его теле, пытаясь осторожно углубить дыхание… Он видел участливые блеклые глаза Петра Петровича, улавливал его бабьи вздохи и причитания. Сколько документов перевез этот человек за годы работы, весь архив перелопатил. И не раз… Так Гальперин и не рассказал директору о новом подсобном рабочем Хомякове, не успел с этими передрягами.

– Что, Петр Петрович, – перевел дух Гальперин, – как жизнь-то пенсионная?

– Все путем, Илья Борисович, не беспокойтесь, – будет он еще приставать к больному человеку со своими заботами, решил Петр Петрович. – Скучно, правда, без архива, но что поделаешь, – Петр Петрович обрадовался, что Гальперину стало получше, раз он заговорил.

– Вот и я думаю. Спровадят на пенсию, займусь… – Гальперин резко умолк.

Голубые глаза его потемнели, лоб покрылся испариной, скулы заострились… Жжение за грудиной, словно поднесли горящую свечу, все ближе и ближе, просто нестерпимый огонь. И руку выворачивало из сустава в плече, будто ее заламывала тупая и равнодушная сила…

– Ты вызови мне «скорую»… Быстрей… Прошу, – прошептал Гальперин сухими губами.

– Чего?! – перепугался Петр Петрович, хотя и расслышал каждую букву.

– «Скорую». Бога ради…