Архив шевалье

Узкие бойницы окон полуподвала были снаружи зарешечены, что не оставляло никаких надежд выбраться на улицу. Можно было, конечно, разбить окно и позвать на помощь, но этот вариант Каленин сразу отбросил как абсурдный. Он представил, как добропорядочные немецкие прохожие вызовут полицию и ему придется объяснять, что он направился в заброшенную клинику разглядывать отсутствующий портрет, что его закрыла в подвале старая немка, которая разведет руками и сообщит, что дверь скорее всего сама захлопнулась и все рассказанное мистером Калениным не более чем его фантазии, вызванные болезненным состоянием мозговой деятельности, расстроенной ночным ударом в область правого глаза. Чушь, короче…

Оставалось ждать. Но при этом Каленин твердо решил, что Куприну он, конечно же, все расскажет при личной встрече. Пусть ругает! Пусть возмущается! Но оставить злобную старуху безнаказанной – это слишком. «Пусть только вернется! Пусть откроет дверь! Этому хлыщу – Беккеру – сразу двину в морду! Это мы умеем! А немку… Немкой пусть займется Николай Данилович! Может, она воровка! Может, вся эта история с архивом заслуживает внимания полиции! Короче, пусть Куприн решает».

В этот момент размышления Каленина прервались, так как он не то чтобы услышал, а скорее почувствовал какое-то движение с другой стороны двери. Он снова припал ухом к холодному дереву и теперь уже явственно услышал: по кабинету кто-то ходил, но ходил крадучись, на цыпочках. И уж точно это не фрау Шевалье или Беккер.

– Эй! – тихо позвал Каленин, еще не очень понимая зачем. – Эй! – повторил он чуть громче, и в этот момент у него неожиданно похолодела спина, так как он вдруг осознал, что в кабинете может находиться тот самый гигант, который проник в квартиру ночью, и встреча с ним не предвещает ничего хорошего.

– Где вы? – послышалось с другой стороны, и голос показался Беркасу знакомым. – Как до вас добраться? Это вы, мистер Каленин?

Последний вопрос был задан по-русски, и Каленин догадался, кто проник в квартиру и стоит в полуметре от него.

– Откройте! – попросил он также по-русски. – Тут дверь… Потайная… В книжном шкафу.

Послышалась какая-то возня, потом раздался щелчок и дверь отступила, скрывая в полумраке долговязую фигуру…

Москва, …июня 1986 года. Большой пленум

Пленум ЦК КПСС – всегда событие. Но этот пленум заранее объявили Большим и даже эпохальным. Вся партия знала: будут публично изгонять из партии Беляева.

Накануне в «Правде» вышла разгромная статья, в которой описывались все художества краснодарского первого, в том числе говорилось и о выбросившихся из окон подчиненных, которых Беляев довел до самоубийства. Были также письма трудящихся, сообщавших о личной разгульной жизни краснодарского начальника: пьет, мол, без удержу, куролесит в пьяном виде. В присутствии иностранной делегации, включавшей представительниц женского пола, публично помочился на забор своей загородной резиденции.

Вспомнили и любовь Беляева к пению: сигналили, что уж больно натурально у него царь Борис получается в одноименной опере Мусоргского. Корону, мол, царскую примеряет, властолюбец краснодарский!

Даже про ухо написали. Причем представили дело таким образом, что это именно Беляев достал до печенок своего товарища приставаниями к его девушке, а тот, не выдержав, отомстил обидчику. Нашли и самого стрелка, отсидевшего пять лет «за нанесение телесных повреждений средней тяжести». Тот был немногословен, но твердо сказал журналистам: «Борька меня тогда крепко обидел!»

Статью и соответствующие отклики готовили Дьяков под присмотром Скорочкина, который к тому времени ушел из Плодовощторга и стал первым заместителем управляющего делами ЦК КПСС. Они для себя решили, что центральной темой публикаций будет пьянство Беляева. Причем особенно ярко была представлена поездка Беляева в США и его выступление в американском конгрессе, где он вышел на трибуну вдрызг пьяным. Намекали, что выпито было не меньше семисот граммов «Столичной» и Беляев, мол, опозорил страну, представ перед идеологическим врагом в непотребном виде, оскорбляющем звание советского коммуниста.

Расчет оказался точным. Вся страна над публикацией потешалась. Беляева никто особо не защищал, но и не осуждал, поскольку в общественном мнении доминировала та общепринятая формула, что пить в общем-то не только не грех, но даже и не порок – так, страстишка. Но когда пьешь, голову, конечно, терять не должен. Поэтому публичное окропление забора, к примеру, читающая публика откровенно не одобряла, поскольку это не вписывалось в допустимые нормы поведения пьющего мужика.