Архивных сведений не имеется

– Лев Максимилианович, я думаю, нелишне вам напомнить, что уголовный розыск не занимается теми деяниями, из-за которых вы, мягко выражаясь, не в ладах с законом. У нас несколько другие функции, и поэтому вы должны были сообразить, что я здесь не для того, чтобы чаи гонять, а тем более выслушивать сентенции по поводу законности моего появления в ваших апартаментах.

– Согласен, согласен, гражданин капитан. Вы уж извините меня за бестактность…

– Для вас пока не гражданин, а товарищ капитан, прошу это учесть. И мне бы очень не хотелось, чтобы по окончании нашего разговора вы начали меня так официально величать.

– Понимаю, понимаю, к вашим услугам…

– Вот так-то лучше, Лев Максимилианович. А теперь, коль вы так любезны, мы здесь расположимся поудобнее и внимательно посмотрим на этот зубной протез. Ваша работа, Лев Максимилианович? Пожалуйста, лупа…

– Не нужно. Моя работа. Скрывать нет смысла – уж коль вы пришли ко мне, значит небезосновательно.

– Это точно, Лев Максимилианович. И мне теперь нужно выяснить, кому вы поставили этот протез.

– После освобождения я очень нуждался в денежных средствах, надеюсь, меня можно понять…

– Вполне. Продолжайте.

– Понемножку подрабатывал на дому. Конечно, это незаконно, но учтите, с золотом я дела не имел. И всегда отказывался самым категорическим образом, даже если клиент мне предлагал хорошую плату и свой материал.

– Но до поры, до времени. Не так ли?

– Да, вы правы… Он пришел ко мне года два назад, если не ошибаюсь, в конце февраля. Ему отказать я не смог…

– Почему?

– Дело в том, что еще до суда я знал этого человека и не раз лечил ему зубы – это был хороший знакомый Нальгиева. Еще тогда я пообещал ему изготовить зубной протез из золота, но, увы, не успел… И через пять лет он мне напомнил об этом обещании. Сказал, что терпеливо ждал меня, потому как никому другому доверить такую важную работу не мог.

– И вы согласились.

– Обещания нужно выполнять…

– Материал он свой принес?

– Свой.

– Какой именно – лом или песок?

– Ни то, ни другое. Самородки. Довольно крупные.

– Значит, вы изготовили сплав…

– Да… Со сплавом легче работать.

– Само собой… Так кто же этот человек?

– Фамилию я не знаю. Не счел нужным интересоваться. Мне известно только то, что живет он в Магадане, где-то в районе бухты Нагаево. И зовут его Григорий Фомич.

– Скажите, он случаем не хромает?

– Да, хромает. Правда, не очень заметно…

– Ясно, – Савин почувствовал, что волнуется – неужели есть след?! – Опишите, пожалуйста, его внешность поподробнее.

– Словесный портрет?

– Вам это понятие знакомо? Тем лучше. Тогда я сейчас буду задавать вопросы, а вы постарайтесь ответить на них по возможности точно…

Когда со словесным портретом было покончено, Савин, торжествуя в душе от предчувствия несомненной удачи, широко улыбнулся значительно потерявшему свой "дипломатический" лоск Скапчинскому.

– Лев Максимилианович! Большое вам спасибо за помощь. Пора прощаться… Да, кстати, едва не забыл: вы мне верните тот остаток драгметалла, который получился у вас в результате работы над зубным протезом для Григория Фомича. Уверен, что в память о таком шикарном заказе вы его храните где-нибудь неподалеку…

Скапчинский некоторое время сидел безмолвно, потупившись, затем безнадежно вздохнул, поднялся со стула и, цепляясь ногами за ковры, поплелся куда-то вглубь квартиры. Через несколько минут он возвратился с металлическим цилиндриком-упаковкой из-под валидола. Дрожащими руками открыл колпачок, вынул ватку, прикрывающую содержимое, и вытряхнул на скатерть три самородка.

4

Густая, черная жижа цепко хватала за ноги, с жадным ворчанием пыталась заглотить в свою ненасытную утробу, а когда ненадолго, до следующего шага, отпускала, то казалось, удивлялась, что у двух человек, которые забрались вглубь болота, все еще хватает сил преодолевать гнилую коварную топь.

Впереди шагал ефрейтор Никашкин в изодранной гимнастерке, простоволосый; подсохшие брызги болотной грязи испещрили его одежду, лицо; только тугая марлевая повязка вокруг головы на сером безрадостном фоне топкой равнины отсвечивала первозданной белизной. Впрочем, при ближайшем рассмотрении повязку вовсе нельзя было назвать стерильно-чистой, но для идущего позади Малахова она служила в сгущающихся сумерках путеводной звездой.

Сам лейтенант выглядел не лучше Никашкина: лицо в ссадинах, левая рука на перевязи – хорошо, осколок не задел кость, вывихнутая правая нога, которую вправил ефрейтор, распухла так, что пришлось разрезать голенище, снять сапог; гимнастерка, поверх которой была наброшена шинель Никашкина, превратилась в лоскуты; Алексея знобило и поташнивало, сильно болела голова – сказывалась контузия.

Немцы прорвали оборону к вечеру третьего дня, когда от роты осталось не больше двух десятков красноармейцев. Обеспамятевшего лейтенанта ночью откопал Никашкин – снаряд тяжелой артиллерии разворотил бруствер траншеи и присыпал землей его и пулеметчика, который, не приходя в сознание, умер на руках ефрейтора.