Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

Эти рекомендации были, разумеется, уступкой. В.И. Бойко и его коллеги неизменно указывали, что интеграция народов Приполярья в советское общество должна быть максимально безболезненной и что при этом необходимо учитывать культурные и экономические особенности. Оленеводство, в частности, стояло все на том же распутье: кочевничество представлялось несовместимым с экономическим развитием; оседлость представлялась несовместимой с оленеводством; а любые попытки разорвать замкнутый круг были сопряжены с социальными издержками, на которые Бойко и большинство его коллег не могли согласиться^{1367}. Более того, по некоторым признакам, растущую безработицу среди коренных народов нельзя было объяснить одной лишь неспособностью государства создать достаточное количество привлекательных рабочих мест. Некоторые ученые, например, утверждали, что даже образованные представители коренных народов не могут выдержать конкуренции с иммигрантами из-за своего уникального психологического склада, а также из-за привычки полагаться на государственную поддержку в форме различных квот и субсидий^{1368}.

Соответственно психолога и «этнопедагога» (возродившие педологию, но избегавшие использовать сам этот термин) присоединились к дискуссии и поставили под сомнение аксиомы, не оспаривавшиеся со времен культурной революции^{1369}. Тем не менее большинство социологов продолжали исходить из прежних принципов. До контакта с русскими, считали они, туземные сообщества руководствовались «обычаями и традициями», которые «принуждали человека действовать слепо… ограничивали социальную роль личности и в конечном счете консервировали данную общность»^{1370}. Познакомившись с образом жизни, основанным на эмансипации личности и активном преобразовании окружающей среды, большинство северян выбрали свободу от традиционных ограничений. Функцией государства было обеспечить им подлинные возможности для самореализации через крупномасштабное, но тщательно спланированное развитие. Но люда консервативны, и «преодоление этой инерции в пользу быстрейшей реализации мощи творческого сознания, собственно человеческой сущности неизбежно связано с некоторыми издержками»^{1371}

. Задача ученых состояла в том, чтобы уменьшить эти издержки и помочь государству и коренным народам в реализации их общих стремлений.

Возвращение Дерсу Узала

Литературные версии Большого путешествия были масштабнее научных: в основе их лежала всеобъемлющая метафора мировой эволюции и советской истории, ведущих к механизированному — и все более индивидуализированному — совершенству. Соответственно, по мере того как «последний и решительный бой» уходил все дальше в прошлое, каждое обращение к современности сталкивалось с чрезвычайно трудновыполнимой задачей изображения совершенства. Этнография земного рая застопорилась в 1960-е годы; литературный вариант, который не мог быть статичным, оказался в еще более тяжелом положении.

Зло в любом виде стало временным явлением: его агенты прокрадывались из преисподней (из-за границы) и немедленно по обнаружении изгонялись обратно, в то время как доморощенные отклонения от всеобщей добродетели были либо рецидивами прошлого, либо свойствами личного темперамента. Новая жизнь коренных народов сводилась к вещественным доказательствам их благополучия, среди которых бросались в глаза дома русского типа, школы-интернаты, больницы и клубы; домашняя обстановка с яркими занавесками, пишущими и швейными машинками, круто посоленными блюдами русской кухни на «тщательно отглаженной скатерти»; хорошо образованные и довольные жизнью люди, гордящиеся успехами своего колхоза, русскими стрижками и импортной мебелью^{1372}. Если о чем-то и спорили, то «не по-плохому, а по-хорошему: …не знают, что купить на заработки»^{1373}

. С.М. Бытовой в романе «Поезд пришел на Тумнин» предложил замечательную метафору для литературной трансформации коренных народов. Если в прошлом большинство взрослых орочей вели себя как дети, то теперь символическим центром поселения и «предметом гордости обитателей бывшего стойбища» был дом престарелых: «Старейшие и, значит, самые уважаемые люди родов живут в этом светлом, просторном доме, обеспеченные всем необходимым. Государство кормит их, одевает, лечит их, заботится о том, чтобы ничто не омрачило их старость»^{1374}.

На досуге старики учатся читать, работают на добровольных началах, шьют теплые унты для товарища Сталина и подписывают призывы к борьбе за мир во всем мире. Даже шаман, который раньше пугал сельских ребятишек, бросает свои проделки и позволяет внучке сдать его халат и священные «костяные побрякушки» в местный музей^{1375}.