Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

Крайний Север снова стал царством опасной и суровой природы, местом, где «достойных людей» можно отличить от «пижонов»^{1397}. «Тундра не любит слабых», — провозглашалось в типичной книге на эту тему

^{1398}. Но если снежная пустыня сталинской эпохи была врагом, которого нужно было раз и навсегда разбить и укротить, то Север 1960-х был суровым наставником, хранилищем истинных ценностей, забытых изнеженными, женоподобными горожанами. «Тундра помогает человеку понять самого себя, найти свое место в жизни», и сделать это она может потому, что «суровая жизнь отучает от бессмысленной суеты»^{1399}

. Старый Север был по преимуществу необитаемым — в мире полярных экспедиций и технологического прогресса не было места для аборигенов-собирателей; новый Север, как выяснилось, был населен народами, которые на протяжении многих поколений пользовались преимуществами суровой и осмысленной жизни. Точно так же, как беглецы в другие места открывали для себя красоту и чистоту дальних русских деревень, полярные путешественники обнаружили, что неиспорченная природа порождает неиспорченных, естественных людей: «Север не балует людей. Он требует от них полной отдачи душевных и физических сил. Видимо, именно северная суровая природа выковала маленькие народы особого свойства. Их характеры и обычаи так же просты, лаконичны и красивы, как и она сама»^{1400}.

Впервые с 1920-х годов коренные народы Севера вернулись в русскую литературу в качестве безыскусных, искренних и благородных детей природы, всегда готовых помочь советом сбившимся с пути представителям «культуры». Пожив среди них, беспристрастный горожанин переставал ожидать «вежливо-безразличных улыбок, скрывающих неприязнь к собеседнику» и понимал, что «здесь, в тундре, не было деления на твое-мое, беда и радость делились на всех поровну»^{1401}. Даже профессиональные этнографы, которые в публикациях Института этнографии писали о сближении наций и повышении уровня жизни, заключали слово «цивилизация» в кавычки, когда обращались к широкой аудитории. В 1960-е и 1970-е годы многие молодые авторы и их молодые читатели были согласны, что пришло время предпринять Большое путешествие в обратном направлении. «Несмотря на то, что в их поселках горит электрический свет и “играет” радио, жизнь эвенков и сейчас полна приключений и опасностей, радостей и огорчений людей, стоящих не вне природы, а среди ее»^{1402}

.

Что представляли собой эти люди природы при ближайшем рассмотрении? Соцреалистическая традиция определяла «стихийность» как недостаток «сознательности» (а позже — как недостаток культуры), как темное царство, из которого необходимо вырваться. Чтобы перевернуть уравнение, следовало обратиться к иной традиции. Привлекательной альтернативой были амазонки раннего русского романтизма и краснокожие Джеймса Фенимора Купера. Те и другие были хорошо знакомыми спутниками советского отрочества, и уже в 1951 г. молодой чукча-партсекретарь мог повысить свой статус, подражая могиканину: «Орлиный нос, плотно сомкнутые губы придавали его лицу суровое выражение. Горделивой осанкой, достоинством, заметным в каждом его жесте, взгляде, он был похож на индейского вождя»^{1403}. Обе модели были достаточно перспективными, но ни та ни другая не подходили в полной мере для советской литературы 1960-х из-за неизбежного трагического финала: благородство индейцев было следствием их обреченности, а юная черкешенка должна была умереть или исчезнуть, чтобы остаться привлекательной. Это вступало в противоречие с оптимизмом нового советского романтизма, предполагавшим, что беглец из мира культуры будет принят миром природы. Нужен был образ благородного дикаря, который бы мог снова и снова просвещать горожанина, не утрачивая при этом своего благородства. Нужен был Дерсу Узала.

И в самом деле, смерть Дерсу была совершенно случайной. Арсеньевское повествование не предполагало прямой конфронтации между мудрым стариком и развращенным миром фальшивой цивилизации. Все, что нужно было Дерсу Узала, чтобы оставаться самим собой, это родное окружение и верный ученик, готовый сбросить шоры цивилизации и научиться искусству жить естественно. Арсеньев мог убить своего героя после самой первой экспедиции или не убивать его вообще: функция Дерсу состояла в том, чтобы служить проводником — в физическом и духовном смыслах.