Арктический роман

В тот холодный, голодный и слякотный день, после похорон Вити, Санька понял: если основательно постараться, когда рисуешь, обязательно получится по-настоящему; нужно только стараться. И еще понял Санька: человек не знает, на что он способен, пока не возьмется за дело по-настоящему.

Олень из учебника по географии решил судьбу Саньки.

Через три года, когда Санька нес мимо стадиона справку об окончании семи классов и метрику, подколотые к заявлению в Донецкое художественное училище, стены в доме Романовых были, как у Ляхинских, сплошь закрыты картинами.

А потом, еще не начались вступительные экзамены в училище, отец сказал Саньке:

— Пойдем, сынок, я тебе покажу чтой-то, — и положил руку на его костлявые плечи.

Рука у отца была тяжелая, сильная. Он был здоровый дядька — отец. Мог один, без помощи ломика, поставить забурившуюся вагонетку на рельсы. Когда шахтеры выезжали на маевку в Ясиноватский лес и, подвыпив, принимались дурачиться, с отцом никто не брался бороться один на один: наскакивали по двое, а то и по трое. Высок ростом, могуч в груди. У него были густые черные брови, широкий лоб; пиджак на плечах всегда натянут так, что казалось: вот-вот треснет и полезет по швам. У отца была густая шевелюра и густо-голубые глаза. Но от отца Саньке только и досталось, что глаза, шевелюра да рост: он пошел в мать — в узкую кость, и лицом не отличался от матери… Шли.

— Ты уже не маленький, Саня: семилетку закончил, рисовать научился масляными красками, — говорил отец хрипловатым, почему-то всегда простуженным голосом. — И ботинки, смотри: пятнадцать лет, а уже сорок второй размер обратал. Тебе пора и рассуждать, как взрослому. Я в твои годы, брат…

И Санька вдруг почувствовал: отец-то уже не молодой — на висках появилась пороша, белая, серебристая. Раньше Санька не замечал седины. А теперь… Саньке сделалось жаль отца: он толкнулся плечом в его грудь, как бы прижимаясь.

Подымались улочкой по косогору — шли к шахте. Отец говорил что-то настораживающее: рассказывал о горящем камне, который дед, а потом он, отец, лежа на боку глубоко под землей, киркой отбивали от пласта, для кого и куда шел черный камень; говорил о том, куда и для кого уголь идет из шахты теперь — после революции. Санька не слушал отца — думал о седине на его висках.

Он знал, что отец многое пережил: парнем ушел в Красную гвардию, воевал всю гражданскую, был на подпольной работе в Донбассе. Его мать — Санькина бабушка — жила в том же доме, где теперь жил Санька. Беляки искали отца, когда он работал в подполье, но не нашли; в этом же доме застрелили и бабушку за то, что она не сказала, где он прячется… В двадцатом году он женился; был в Москве, у Дзержинского, когда возвращался на Украину, заехал на родину — в деревню Мошковичи Калужской губернии, там женился на Санькиной матери. Отец работал в Чека и до двадцать четвертого года гонялся по донецким степям за уцелевшими бандами. Когда возвратился на шахту, в Донбасс приехала Санькина мать. Она была из бедной семьи — бесприданница. Мать только и привезла с собой, что Саньку да березку, выкопанную из родной земли. Эта березка и теперь росла под окном; она была ровесницей Саньке… Отец много работал: бывало, по двое суток не приходил домой ночевать. Не пошатнули его голодовка, смерть Вити. Теперь вот… когда жизнь наладилась — седина на висках…

Санька старался идти в ногу, так, чтоб отцу удобнее было нести руку на его худых плечах.

— Вот так, сынок, — сказал отец, когда они подошли к старому терриконику. — Жизнь, сынок, не останавливается. Надо помнить об этом. А забудешь… не успеешь опомниться — все ушло, а ты позади. Ты еще не служил в армии — не знаешь: в строю идти трудно, а отстанешь передохнуть — догонять втрое труднее. Вот что значит учиться — идти вровень с жизнью.

Он посмотрел на террикон, давно переставший дымиться, остывший, с лужайками зеленой муравушки, стелившейся по неровным откосам, предложил:

— Давай-ка взойдем на этот пупок: я покажу тебе чтой-то.

Шел 1936-й год. Третий урожай после голодовки был щедрый — матушка-земля не скупилась: в магазинах, на базаре все было дешево, всего было вдосталь. Окраинный городской поселок утопал в зелени.

На террикон отец подымался не останавливаясь, не давая передохнуть Саньке, остановился лишь наверху. Санька дышал тяжело; ноги с непривычки ослабли, взмок лоб.

У ног Саньки лежал город, в котором он вырос, нашел, приучил мечту; хорошо был виден, был огромен, красив.

— Видишь наш дом? — сказал отец.

Санька угадал бы его с самолета; в палисаднике светила белизной березка, на задворках сочно кучерявились старательно обработанные руками матери садик и огород.

— Знаешь, где дом Антона Карповича Борзенко?

— Там, — сказал Санька и показал в сторону стадиона. — Новый такой… четырехэтажный. И водопровод и ванная есть…

— Там его квартира теперь, — сказал отец. — Во-о-он возле нашего дома — огороды в стык — видишь?.. Где дед Борзенко живет?

Санька смотрел.

— А проулочек и улочку, по которым мы шли к шахте, видишь?