Арктический роман

К обеду тучи столпились над берегом. Они плыли со стороны моря; упираясь в горную гряду, останавливались. Скопления туч сомкнулись, потемнев, закрыли солнце. Шмыгнул ветер, шумя листвою деревьев, кустарника. Закружилась, подымаясь к небу, пыль. Дождь стал накрапывать крупными каплями…

Мы с Романовым бежали с дикого пляжика. До Фороса добрались мокрые: на нас не было сухой нитки, в баретках хлюпало.

«Волги», обычно стоявшей под окнами корпуса, в котором жили Романов и Новинская, не было. Не было в санатории и Раисы Ефимовны: она забрала документы — уехала, не оставив Александру Васильевичу даже записки.

Внезапный отъезд Раисы Ефимовны обидел Романова. Он отказался от отдельной комнаты в пользу супругов, живших в разных корпусах, и переселился в палату, соседнюю с моей, — в главный корпус, старался шутить, но больше избегал не только меня, а всех, кто спрашивал или мог спросить о том, что случилось. Вечером Александр Васильевич сказал мне, что уходит спать на пляж, — я принял это как приглашение.

Врачи охотно прописывают отдыхающим «сон на берегу моря». Я побежал за «рецептом». Каждому человеку, если его обидели, хочется рассказать об обидчике и о себе: от этого делается легче на сердце, — был бы товарищ, которому можно довериться. За все дни, проведенные в Форосе, я ни в чем не возражал Александру Васильевичу, не спорил с ним.

В Форосе нет пляжа как такового. В глубине подковообразной бухты есть узкая полоска берега, заваленная скальными глыбами. По берегу, прижимаясь к высокой крутизне, заросшей деревьями, тянутся навесы для укрытия от солнца, дождя. На железобетонных сваях выбегает в море помост… Мы с Александром Васильевичем унесли лежаки к дальним перилам помоста, остались вдвоем.

Я не ошибся. Романов рассказывал. Я слушал.

— Когда жизнь бьет неожиданно по лбу и глаза заплывают слезами, сразу становится видно, что для тебя было дорогим в жизни, — говорил он, забросив одну руку под голову, глядя в черное крымское небо. — Я мечтал о художественном училище — оказался в забое…

Война… Вернулся домой после войны, огляделся по сторонам — поискал свою мечту, оказалось: художественное училище было для меня увлечением, как и баян, луки и стрелы. Понял: я не художник. Оказалось, я человек без мечты, — говорил Александр Васильевич, покачивая головой грустно. — Жил, как тысячи людей моего поколения, которые выжили и вернулись с войны, Володя. Идея комбайна, о котором мечтал отец, меня не тревожила: на моем участке работали новые комбайны «Донбасс», я знал, что над механизацией выемки угля трудятся институты — дивизии ученых-специалистов. Я работал. Работал, учился. А когда стал инженером, работал и отдыхал. Я знал, что человек долго не сможет жить так: работать, помогать жене по хозяйству, воспитывать детей — и все. Знал: отдохну малость, приду в себя — обязательно придет и ко мне что-то… такое… без чего человек жить не может по-человечески. Работал…

Александр Васильевич лег на живот, натянул на плечи одеяло; грудью навалился на подушку, смотрел в Черное море. Над морем появилась луна; к турецкому берегу, убегая стрелой, засеребрилась дорожка, беспрерывно колышущаяся вдали, — волны рвали и растаскивали ее — не могли разорвать, растащить. Звезды не отражались в море. Покатые, размашистые волны шумели под пляжным пирсом, разбиваясь о глыбы и железобетонные сваи, — в щели, меж досок помоста, летели брызги. Александр Васильевич вновь прикурил. Красный огонек сигареты делался белым, когда он брал в рот сигарету, обозначал его профиль. Было за полночь.

VI. Рассказ Романова

— В Москве я пошел в Министерство угольной промышленности СССР не потому, что был горным инженером по образованию и опыту. Меня понесло туда потому, что там работал Борзенко: Антон Карпович мог пристроить меня хорошо. Мне ведь просто надо было подождать год-другой, пока у Раи будет тянуться вся эта заваруха с профессором Куриным. Когда начальник отдела кадров министерства огрел меня по лбу, я понял: в министерство я шел не потому, что там Борзенко, а потому, что в министерстве, хотя оно и расположено на московском асфальте, пахнет каменным углем, там живут угольными лавами и моего участка — всех шахт страны, там шахтеры. Другого места для меня в Москве не было: институты и лаборатории — не моя стихия: я шахтер, угольная пыль въелась мне в поры не только на шее и в веки — вошла в кровь: отцовскую, дедовскую кровь — шахтерскую. Шахта для меня оказалась не местом работы, где я зарабатывал деньги на жизнь; шахтерское дело — вся моя жизнь. Я взбесился.