Арлекин. Судьба гения

Вылетая из залы, последнее, что видел Тредиаковский, – хлопающую вдогон и хохочущую двухметровую Анну, над всеми возвышающуюся, радующуюся откровенно доставленному удовольствию, и весело ухмыляющегося герцога курляндского.

Вмиг отцепился на галерее от него проклятый комедиант и умчался назад принимать поздравления, а Василий Кириллович остался в печальном одиночестве.

Если бы не барон Иоанн-Альбрехт фон Корф – действительный камергер двора, которого, ранее обожаемого, стали теперь при дворе встречать с некоторой прохладцей и даже грозились отдалить от дворцовых покоев в Академию на место отъехавшего Кейзерлинга (сказали, что герцог ревновал Корфа к императрице), – если бы не этот скучающий в полуопале вельможа, приобнявший и уведший по галерее, Василий Кириллович, верно, умер с отчаяния на месте.

– Дорогой мой, бросьте печалиться. Не вы первый, не вы последний. Так бывали ошельмованы и познатнее вас люди, – шепнул он поэту. – Не бойтесь, случившееся ни в коей мере не подорвёт ваш престиж в глазах императрицы и двора. Если бы я мог, я желал бы, эдак сплясав, вернуть к себе расположение, – добавил он, горько ухмыльнувшись. – Но как я не могу, то поговорим лучше о поэзии – я нахожу ваши стихи поистине великолепными.

Корф спас его, умело залечил рану: отвёз к себе домой, и в его колоссальной библиотеке, состоявшей из нескольких комнат и насчитывающей около сорока тысяч томов, – в одном из уютных закутков, для подобных душевных разговоров словно и предназначенных, они и просидели допоздна. Как любой уважающий себя молодой человек, фон Корф когда-то и сам баловался стихами. Им было о чём поговорить.

25

САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ № 7

В понедельник генваря 21 дня 1734 года

«Ея Императорское Величество показывала себя чрез весь тот день зело милостиво и объявила между прочими Каммергера князя Куракина тайным Советником…»

26

САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ

Из Петергофа от 21 дня июля 1734 года

«Ея Императорское Величество всемилостивейшая наша Самодержица находится здесь с высокою своею императорскою фамилиею во всяком вожделенном благополучии, при чём Ея Императорское Величество при продолжающей сей приятной погоде иногда гулянием, а иногда охотою забавляться изволит. Здешние Министры приезжают и отъезжают ежедневно, и куртаги обыкновенным образом в великом числе бывают».

27

САНКТПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ

В четверток декабря 26 дня 1734 года

«Ея Императорское Величество наша пресветлейшая Самодержица изволила 23 дня сего месяца следующая произведения при своих армеях учинить, а именно Генерал-Майора и своего Адъютанта господина Волынского, в Генерал-Лейтенанты…»

28

«Французы в прочитании стихов весьма искусны; но сказывают, что не уступят им в том персиане, арапы и турки. О дабы между нами сие в обычай вошло! Тогда-то бы прямую мы узнали стихов сладость».

Из правила III Нового и краткого способа

к сложению Российских стихов В. К. Тредиаковского.

1735 г.

29

Раннее-раннее утро. Морозец задорно покусывал щёки, и в едва тронутом солнцем тумане было сперва знобко – Василий Кириллович кутался в стоячий воротник шубы. Но уже не зима, не зима была на дворе – чуть приподнялось солнце и разлилось тепло. Туман и не думал проходить, густо стелился над Невой – сквозь него били в глаза яркие оранжевые лучи. Ветра не было, он-то бы разогнал белизну, но и тишины полной не было. Что-то шумело, а скорее скреблось и даже звенело – не подобрать меткого слова к странному, настойчивому шумку, ползущему от накрытой клубящимся паром реки.

Спустившись ниже, встав у самой кромки чуть-чуть оплавленного солнцем бурого льда, он увидал: по оттаявшей дорожке течение издалека сносило стеклянную мелочь, и прозрачные бляшки наползали на застывшие края потока, карабкались на сушу, выталкиваемые поспешающими сзади, – это походило на упрямую, целенаправленную, но слепую мурашиную тропу; и, как мурашиные пирамидки, лепились у тёмной воды на льду горками слюдяные льдинки и застывали или осыпались, а из-под тумана, ярким лучом подгоняемое, выносило новое кружево, и оно звенело, и шуршало, и скреблось в кромку изъязвлённого берега, неутомимое, как шестерни строгих палисандровых английских напольных часов. Время вмиг стаяло и исчезло. Только ломкий звук утекающих льдинок – кусочков порушенной сиянием утра тонкой лунной речной простыни – заполнил всё естество. Тут, затаившись, вслушиваясь, он уловил мерный ритм, величавый, неспешный. Ледышки ударяли в край, звякая, подстёгивая общую, совместную мелодию. Вот она, гармония – мечта древних греков, подумалось в сладкой грёзе.

А затем ум прицепился к слову «ударение». Ударялись звонко льдинки. Ударялись ударные звуки в слове. И сразу вдруг что-то нащупал важное, вспомнил, как говорил с Корфом об ударениях в немецких виршах.