Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

А они все до единого смотрели на то, что происходит, понимали и не понимали.

— …Меня молодого в театре Гончарова Джигой звали. Танец такой испанский есть, очень темпераментный, и я был очень темпераментным… А потом стали звать Джигаром… А Джигар, в переводе на русский значит, печень, — продолжил Армен. — Самая обыкновенная печенка, которая есть в человеке. Она всегда страдает, когда человека обижают. Вот и все… Что еще, кроме благодарности, вам сказать — не знаю… А сейчас будет Шекспир, подлинная трагедия Лира… До свидания. Хотел проститься — не получилось. Полумертвым в театр приду и буду работать…

Артист умолк. И как будто стал меньше.

А спустя минуты нарвался на овацию. Дружную, долгую, истинный гром.

Потом говорили, что в эти минуты многие заметили как сверкнули слезы в его глазах, но, на самом деле, это вряд ли, не по-арменовски это.

Крестный путь, подумал он. Но тебя не распяли, ты еще жив. Или не жив? Ты жив, и все еще артист! И все еще выходишь к людям, и они тебе аплодируют и дай им бог!..

Он успел дать несколько автографов дамам, после чего поклонился и скрылся за кулисами.

«Просто и достойно все сделал, — сказала мама. — Браво, сын, браво!»

Осинов поспешил за ним, Саустин и Слепиков. Они чувствовали, что стали зрителями и участниками чего-то важного, но боялись произносить это вслух и бежали за шефом молча.

На историческом этом пути Осинов снова разглядел под лестницей серую мышь, тотчас юркнувшую в нору в надежде найти спасение от трех пар огромных человеческих копыт — башмаков. Аллюзия и память тотчас подсказали Осинову, что подобную картину он уже видел однажды, но к чему она сейчас повторилась, какой в ней символический смысл и как эта картина связана с тем, что они только что видели в зале? Театр, ответил себе завлит, все это тоже часть нашего арменовского театра, а также прямая необходимость заново завести кота взамен злодейски загубленного Романюк красавца Зуя. Ответ показался ему удачным и вполне его устроил, поскольку в нем гармонично увязалось все: Армен, премьера, Шекспир, Лир, Романюк и сам он, маленький и ничтожный серый мышонок Осинов.

161

Кабинет был открыт, и снова распахнуто было окно и людская канитель ползала внизу, и ветер перемен трепал гениальные музыкальные шторы. И снова никто не дышал в кабинете.

— Армен Борисович! — громко позвал Саустин.

— Армен Борисович, извините, это мы… — мягче повторил Слепиков, но результат был таким же.

— Кабинет, где исчезают худруки, — блеснул Осинов, аллюзивно повторив название известной пьесы Шоу.

Трубы и тревога. Трубы и тревога. В зале начинался суровый Лир.

— Татьяна увезла, — предположил Саустин. — Самолет, и в Америку.

— Или друг его, Артур — в Ереван, — поддержал идею Слепиков. — В общем, кто-то помог ему быстро уехать.

— Он обязательно объявится, — сказал Осинов. — Когда имеешь дело с легендой, обычные мерки не годятся, — добавил он, и никто ему не возразил.

Режиссеры и Осинов, не добившись правды, покинули начальственный кабинет и разошлись по рабочим местам на время спектакля — согласно штатному расписанию театра, утвержденному исчезнувшим худруком.

Иван Гордиенко волновался сегодня больше обычного, он тоже видел прощание Армена — в честь события Лир второй, теперь первый, позволил себе четыре булька из заветной королевской фляжки и подумал, что, если нужно, он по такому случаю может и добавить.

162

Завлит снова увидел Армена очень не быстро, лет через пятнадцать, когда в нижнем фойе театра заново открыли фотогалерею и в центре, среди фотографий актеров, прежних и нынешних, повесили портрет основателя театра Армена Джигарханяна.

Обычные седые усы, обычные густые брови, щелки обычных лукавых глаз, готовых к улыбке.

Ничего в нем не было.

В нем было все.

Как живой, сказал себе Осинов. Сейчас что-нибудь скажет про лучшего друга артистов, предложит коньяк или височки, и выкурить сладкую. Височки и сладкая — любимые слова. Не считая Рабиновича.

Руководил развеской лично главный режиссер Олег Саустин, сухонький, по-прежнему стремительный, легкий.

Задышливый Осинов с помощью указки — палки для ходьбы, указывал ему на недостатки на стене и говорил «хорошо», когда это было хорошо.

— А помнишь, — вдруг спросил он у Олега, — любимую арменовскую байку про то, что в конце все всегда бывает хорошо?

— Обидно, мимо прошло, — сказал Олег. — Огласи, Иосич!

— На похоронах могильщики, опуская гроб в могилу, держат его на веревках. — Левее, Саркис! Чуть отпусти веревку — командует главный второму, молодому, неопытному. — Так, теперь правее, подтяни чуть-чуть, Саркис. Вот, поехали-поехали, — хорошо идет. Видишь, и встал хорошо. Учись, Саркис и запомни: в конце концов, все всегда бывает хорошо.

— Гениально, — сказал Саустин. — Готовая мизансцена!

— Часто Армен повторял. Называл главной притчей жизни.

Не сговариваясь, оба долго смотрели на портрет Армена.

— Ну что, по пиву? — предложил Саустин. — Как всегда?

— Не могу. Знаешь ведь.

— Извини, никак не привыкну. Ну, тогда безалкогольного! Нулевку!

Осинов засмеялся, указал на Армена.