Арсенал ножей

Легко забывается, что в сердцевине корабля таится человеческий разум. Сто семьдесят два метра в длину, весом десять тысяч тонн – они грозные боевые орудия. Но за ракетными установками, торпедными аппаратами и гроздьями датчиков понемногу набирала силу способность к человеческим переживаниям. Да, три четверти мыслительных операций производилось искусственными процессорами, однако кремний уже не в состоянии был сдержать бушующее в клонированной коре мозга горе и чувство вины.

Она убила брата. Да, при самозащите, но от этого не становилось легче.

А мне? Я отдала приказ убить человека. Да, спасая его команду от безнадежной войны, но все равно я ощущала себя палачом.

Нам обеим нужно было время примириться с тем, что мы сделали, и еще – сказать «прощай» погибшим товарищам.

Старейшины Дома скрепя сердце предоставили нам оплачиваемый отпуск. По чести сказать, мы его заслужили.

Я лежала в тени развалин, смотрела в небо и думала о Джордже, о войне, о тех, кого мы потеряли. И о том, что внутри себя мы изъязвлены накопленной в жизни болью, как астероид – щербинами и бороздами от хлестких ударов ледяных потоков межзвездной пыли.

Что такое честь?

Командуя в годы войны медицинским фрегатом, я много говорила с ранеными солдатами – мужчинами и женщинами. Иногда со смертельно раненными. Ослепшие, скрипящие зубами от боли, они сжимали мою руку и спрашивали, верю ли я, что они не посрамили своей чести. Для них честь равнялась отваге: почетное ранение означало, что они без страха встретили врага, что были не просто пушечным мясом, а вели себя так, чтобы их родные могли утешиться их подвигом, сознанием, что эти люди оказались достойны ценностей, за которые воевали.

А для меня честь всегда означала другое. Более высокое и более личное. Моя прапрабабка вписала это определение в основополагающие документы Дома Возврата: «Отвага состоит в том, чтобы заставить себя простить, даже когда каждый нерв вашего тела вопиет о мести».

Для меня честь – в такой отваге, в волевом решении поступать правильно, пусть и вопреки собственным интересам. А по таким понятиям командование Конгломерата в битве Пелапатарна обесчестило себя. Встав перед выбором: поражение или уничтожение древнего уникального мира с миллионами разумных деревьев, – они предпочли второе. Выбрали зло, потому что оно отвечало их насущной нужде. Те деревья вырастали и умирали в течение немыслимых тысячелетий, и продолжительность жизни каждого была длиннее срока многих земных цивилизаций. Их убийство стало святотатством. Геноцидом ошеломляющей близорукости. На мой взгляд, позор разделяли все: от отдавших приказ генералов до командующего флотом Конгломерата, который, в свою очередь, передал распоряжение капитанам, превратившимся в палачей. Я винила всю иерархическую цепочку: от капитана Аннелиды Дил до отдельных неназваных кораблей в ее ударной группировке. Будь у них крупица чести, они бы свою жизнь положили, чтобы не принять участия в непростительном варварстве.

Когда совершилось это преступление, я находилась в системе, но мой фрегат получил приказ оставаться на позиции вместе с другими судами поддержки – на орбите вокруг большей из двух пелапатарнских лун. Нам оставалось только ужасаться, глядя на возникшие виды горящей планеты и тотальную, неимоверного масштаба смерть.

Я поступила во флот Внешних после гибели родителей. Поступила, желая выйти из тени семьи, особенно прапрабабки. Но уничтожение Пелапатарна изобличало тиранию, а я не могла служить организации, посвятившей себя насилию, – каким бы оправданным или неоправданным, каким бы «благородным» оно ни было. Я ушла в отставку. Сдала медицинский фрегат помощнику и подала заявку в Дом Возврата.

Вставая под их шестнадцатиконечную желтую звезду, под девиз «Жизнь превыше всего», я не сомневалась, что проведу остаток дней с настоящей честью – той честью, что идет от сочувствия и прощения, а не от расчетливой жестокости.

Я пробудилась через два часа, вся разбитая после долгого лежания на жестком, и удивилась, что проспала так долго. Видно, подъем на обрыв дался мне трудней, чем казалось.

– Приветствую. – Голос «Злой Собаки» неожиданно наполнил меня ощущением заброшенности.

Зачем я здесь, на голых камнях, в сотне световых лет от родины? В сотне световых лет от могил родителей и бог знает насколько дальше от замороженного тела единственного любимого мужчины.

– Как спалось? – спросила «Собака».

Протерев глаза, я приподнялась на локтях. Ветер был теплым, но уже не обжигал дыханием печки, как в полдень.

– Как нельзя было и ожидать, – ответила я, садясь; в пояснице что-то хрустнуло, и я сдержала стон. – Ты почему меня не разбудила?

– Подумала, ты не прочь отдохнуть.

Я заморгала от удивления:

– Необычная для тебя забота. Знай я тебя не так хорошо, сказала бы, что ты взрослеешь.