Артемий Волынский

Дальнейшие переговоры показали, что готовность противника заключить мир являлась показной — он не желал отдать России не только Крым и Тамань, но и Очаков, а австрийцам — вообще ничего: «Пока все турки не пропадут и Порта не исчезнет, они ни четверти аршина земли им уступить не хотят». Шафиров и Волынский вынуждены были сделать неутешительный вывод: «Из всех поступков турок ничего другого признать не можем, как что они у нас выведать хотят, чтобы мы им нагло открылись, а потом бы ваше величество с римским цесарем поссорить, ибо сначала и им (австрийцам. — И. К.) те же попытки чинили чрез молдавского князя Гику. Турки всячески простираются между нами холодность положить, в чем их весь авантаж состоит».

Остерман в столице еще надеялся на успешный исход, считал сепаратный мир «на полезных нам кондициях» возможным; не желал, как и послы, «вовсе разорвать, как турки о том внушают», союз с Австрией, но лишь стремился «заключением своего мира привесть союзника к умеренным кондициям». Однако дипломатическое искусство послов оказалось недостаточным, чтобы преодолеть амбиции союзника. Турки же успешно «проволокли» время, пока ситуация на фронтах не изменилась для них к лучшему — русские ушли из Крыма, австрийцы потеряли занятую ими крепость Ниш в Сербии, но их послы на переговорах требовали отдать ее обратно. Император Карл VI только в конце августа согласился умерить притязания — но было уже поздно. Теперь реис-эфенди был согласен отдать России только Азов, и то при условии разрушения укреплений. 20 сентября на встрече с турецким переводчиком Волынский категорически отказался от таких условий, пригрозив: «Ежели турки недовольны нашими умеренными требованиями, то мы будем далее войну продолжать. Но ежели пламень расширится, то, может быть, как он уповает на Бога, в будущую кампанию и сверх Очакова что турки потеряют; тогда им труднее и договоры быть могут»^{266}

.

На этом переговоры закончились. 4 октября турецкие уполномоченные покинули лагерь. Волынский и его товарищи дождались присланных за ними подвод и 25-го под конвоем 150 драгун двинулись в обратный путь на Киев.

Дела домашние

Артемий Петрович женился довольно поздно, в 33 года. Его супруга Александра Львовна (сам он называл ее в письмах Анетой) родила ему дочерей Анну (июль 1723 года), Марию (март 1725-го) и сына Петра (ноябрь 1727-го). Вместе с ними в семье воспитывалась маленькая Елена — дочь покойного родственника, морского офицера Василия Ивановича Волынского. Любимая жена скончалась в тяжелом для Волынского 1730 году; новой хозяйки он не завел, и забота о детях лежала на его плечах. Встречающиеся в некоторых изданиях сведения о втором браке министра на сестре его «конфидента» архитектора Петра Еропкина не соответствуют действительности^{267}. Сам Еропкин на допросе показывал, что это Волынский «сватал за него родственницу свою, вскоре умершую». Сестры архитектора были замужем: Анна — за его коллегой Т Н. Усовым, Софья — за капитаном А. А. Черкасским^{268}

. Светские сплетники не раз «женили» Артемия Петровича, и ему не раз приходилось оправдываться — например, докладывать Бирону, что слухи о его сватовстве к падчерице Матюшкина ложны^{269}.

Вечно занятый государственными делами, вынужденный постоянно и надолго отлучаться из дома, Волынский старался окружить своих детей заботой. Из Немирова в Москву летели его письма. «Анютушка, сердце мое; Еленушка, друг мой; Машенька, свет мой; Петрушенька, радость моя! — писал он им из походной палатки 19 сентября 1737 года. — Здравствуйте, и буди на вас милость и благословение Божие». Отец был сильно обеспокоен нездоровьем старшей дочери: «…видя, что ты, сердце мое Аннушка, с трудом могла имя свое подписать; из того могу признать, что ты, не хотя меня печалить, пишешь, будто только от кашля у тебя голова болит; однако ж разумею, какую жестокую у тебя болезнь и о том зело печалюсь, ибо я здоровье ваше и жизнь равно с моею почитаю, и сие пишу — не меньше чернил проливаю мои слезы».

Волынский волновался и за безопасность детей — только что страшный московский пожар оставил без крова десятки тысяч людей. Поэтому Артемий Петрович приказывал слугам: «…чтоб у детей моих в прихожей сидели вдовы по ночам, переменяясь по часам. А именно Степанова, Никитишна, Кирилловна и ныне принятая вдова Афимья Вербитская».

Не успела Анна порадовать отца своим «писанием», как приключилась новая напасть. «Печально мне, что брат ваш ко мне ниже имя свое мог написать; потому сумневаюсь, жив ли он, а что… ко мне пишут об нем, я не весьма верю и думаю, что они то пишут, что ему легче от болезни — не хотят меня опечалить, ибо когда бродить начал, как бы не мог имени своего подписать?» — высказывал он подозрения в следующем письме от 25 сентября.