Артемий Волынский

Еще ж написал, будто я отнял монастырской загородной двор, и держу на нем с двести собак, и будто кормят их и людей моих пятнадцать человек монастырским хлебом да и кашею. Я доношу вам так совестно, как на страшном мне Христовом суде стать: двор тот пустой, и он разгорожен на двое, из которых одну половину велел для меня по прозьбе моей сам архиерей, где только два сарая и один подклет да черная баня, и собак моих истинно было только с тридцать, да при них пять человек людей, и жили только одну зиму, и то не всю; а чтоб довольствовались монастырским кормом, или брали ко мне оттуды овес, будь я вечно бездельник, естьли то, или что-нибудь из того правда, кроме что брано солома одна и то, что сами дадут. Также написал, будто я у монастыря оново велел вырубить бережоную рощу, и будто посланные мной того монастыря игумена хотели убить за то, что он рубить воспрещал. Ежели я мыслил то делать, не только посылать ково рубить, убей меня самово Бог! И хотя по приказу моему одно дерево срублено, я готов заплатить тысячу рублев; сверх того, во всем в том шлюсь на игумена на того, да и роща та вся цела и теперь»^{200}

. Список обвинений представляется внушительным, хотя порой и удивляет мелочностью; например, престарелый митрополит насчитал 189 якобы украденных губернатором бревен или вымерил расстояние между столбами, выставляемыми по приказу властей горожанами в праздничные дни, на которых должен висеть именно один фонарь, а не три. Разрешить конфликт могло бы только тщательное следствие, но поскольку оно не проводилось, то и указать виновного, разобравшись в потоке взаимных претензий, невозможно. Остается только констатировать, что выплеснувшийся спор губернатора и архиерея высветил изнанку патриархального российского бытия, потревоженного стремительными преобразованиями Петра I. Самым печальным в нем представляется рост имперского могущества при неустроенности, зыбкости правовых начал даже на повседневном уровне. К примеру, оба участника тяжбы оспаривали друг у друга принадлежность нескольких дворов, но ни одна из сторон не приводила явного и документированного подтверждения права на свою собственность — речь шла лишь о былом «владении» и произвольной передаче недвижимости из рук в руки; при этом губернатор волевым решением сносил обывательские дома и не считал нужным разрешать строиться архиерейским певчим просто потому, что они «небрежением своим» могут устроить пожар.

Петровский рационализм здесь оборачивается привычным российским произволом. Власть духовная не была разграничена с правами светских «командиров», а потому чиновники архиерейского дома могли себе позволить не подчиняться даже указам Синода и не отдавать документы людям губернатора. Да и сам митрополит до конфликта ни в чем губернатору не прекословил и, как признавал в письме генерал-прокурору П.И. Ягужинскому, «искал у него подлинно рабски, а не архиерейски».

Отсутствие прочных правовых норм компенсировалось насилием — жалобы той эпохи часто упоминают «пущий гнев», «великий бой», «смертный страх», и начальникам приходилось оправдываться только за явное превышение некоего привычного уровня тиранства. Архиерей смог инициировать следствие, а вот бедному, но забиячливому прапорщику Семену Скрипицыну это не удалось. Он и сам давал волю кулакам — поколачивал свою мачеху, а в судном деле со стольником Герасимом Есиным заявил «отвод» самому судье — губернатору Волынскому, поскольку на него «подозрение имеет». Разгневанный Артемий Петрович посадил прапорщика в тюрьму на четыре месяца, а затем отправил за море — в Низовой корпус. Тот пытался было подать жалобу, но был арестован, отдан под военный суд и сидел в «железах» на хлебе и воде. Челобитные его жены в то время до расследования так и не дошли — и всплыли только в 1740 году, когда губернатор навсегда потерял былую силу^{201}.