Артур Конан Дойл

Опыт параллельных жизнеописаний

Вступительная статья

В предлагаемой читателям книге — созвучие трех известных имен: Артура Конан Дойла, Джона Диксона Карра и Хескета Пирсона. Не задаваясь вопросом, кто из них даровитей, кто изобретательней, можно с уверенностью сказать: лавры популярности принадлежат Конан Дойлу.

Правда, творчество Конан Дойла оценивают далеко не однозначно. Джордж Орвелл, например, относит его к разряду «хорошей плохой литературы», создающей свой собственный замкнутый мир, в противоположность «Улиссу» Джойса. (Любопытно, что и сам «высоколобый» Джойс ввел в сознание своего героя наряду с другими легендарными историческими лицами Шерлока Холмса.) А такой тонкий и язвительный критик, как Г. К. Честертон, ставит славу Конан Дойла в сравнение с диккенсовской: «В нашей современной Популярной литературе есть герой, который несомненно пользуется всенародным признанием». Но характерно, что и Честертон, говоря о популярности Конан Дойла, подразумевает его героя: «Если вы заговорите о Шерлоке Холмсе, то вас поймет любой человек из народа. Сэр Артур Конан Дойл имеет право с гордостью подымать голову при мысли, что Шерлок Холмс единственный близкий всем герой современного романа, хотя тут же следует признаться, что Шерлок Холмс, кроме того, единственный персонаж, который нас занимает во всех разыгрывающихся при его участии историях»[1]. Замечание Честертона тем более существенно, что он сам был прекрасным мастером и продолжателем детективного жанра, хорошо разбиравшимся в том, что увлекает читателя.

Существует достаточно литературоведческих, психологических, наконец, нравственных объяснений феномена чрезвычайной популярности Шерлока Холмса, которому Конан Дойл был обязан огромной долей своей славы. Но нам бы хотелось заострить внимание на другом. «Конан Дойл создал героев, превратившихся для каждого в тип или символ», — говорит Честертон. Шерлок Холмс стал «живой легендой, унаследовав немеркнущую славу легендарного героя»[2]

. Можно сказать даже больше — он стал героем мифологическим, но из разряда низшей, «земной» мифологии, вроде Фантомаса с обратным знаком. Но, конечно, несравненно притягательней, и не потому, что он добрый и благородный, а тот злой и коварный — мифологическое сознание не делает тут различия, свободно обращая одно в другое, — а потому, что его, на первый взгляд, скупые, схематичные черты крайне противоречивы и разнообразны: эта бесчувственная «счетная машина» вдруг оказывается страстной и даже пристрастной — поборник закона, он первым с легкостью его нарушает и т. д. Его образ представляет собой более пластичный, более податливый материал для мифотворчества, он, если угодно, человечней, правдоподобней, живее и во всех смыслах жизнеспособнее.

Конечно, эти черты были заложены в нем изначально, по канонам, к тому времени уже выкристаллизовавшимся из Люпена (Эдгар По) и Лекока (Габорио), но важно то, что не только черты такой личности, но и весь ареал, все детали и подробности фона (куда, как мы увидим, можно отнести и д-ра Уотсона и других персонажей из ближайшего окружения Холмса) получили не меньшее значение, открыв два направления для развития мифологической игры: вширь, путем бесконечного стереотипного воспроизводства, и вглубь — творчески наполняя готовый образ новым смыслом. То есть «эта неброская, насквозь вымышленная фигура, не без иронии написанная», превратилась не только в знакомую всем маску, но и в ярмарочный фототрюк с отверстием для лица. Однажды (если не считать любимой забавы Конан Дойла переодеваться в своих героев и подражать им) «сунул голову» в это отверстие и сам создатель великого сыщика в единственной автопародии, написанной с благотворительными целями.