Артур Шопенгауэр - Философ германского эллинизма

Проникновение principium individuationis, который проявляется в различной степени в мировоззрении и поведении справедливого человека и человека, который не проявляет искреннего милосердия и сострадания, находит полное и окончательное выражение в том, что Шопенгауэр называет "отрицанием воли к жизни". Это проникновение осуществляется посредством "перехода" от моральной добродетели к аскетизму, так как нравственный человек, наблюдая сквозь призму principium individuationis бесконечные страдания других живых существ, принимает их как свои; он признает во всех существах "себя, находящегося глубоко внутри, сокровенного и истинного", в результате чужие страдания "так же близки ему, как собственная личность близка эгоисту"; поэтому он изо всех сил пытается облегчить боль всех окружающих.

Но следующая стадия наступает, когда это знание, которое добродетельный человек имеет "в целом" об истинной природе мира, становится "самым смиренным из всех проявлений воли" и когда сама мысль об утверждении жизни любым способом становится, по сути, неприемлемой. "Воля теперь отворачивается от жизни" и "в ужасе бежит от желаний, которые свидетельствуют об утверждении жизни". Таким образом, получается, что человек может достичь состояния, о котором идет речь, как предполагаемое "добровольное отречение, покорность судьбе, истинное самообладание и полное безволие" (том I).

386

Шопенгауэр утверждает, что для человека, чья воля таким образом превратилась в противоположность и "отреклась от собственной природы", больше недостаточно любить других и делать для них столько, сколько он делал бы для себя; он так глубоко овладевает пониманием своего собственного существования, которое является особенным проявлением той действительности, которую представляет феноменальный мир в целом, со всеми грехами и бедами, что жертва, которую он приносит, лишая себя удовольствий или имущества, больше не кажется ему имеющей ценность просто как средство для уменьшения лишений окружающих его людей. Напротив, она становится для него целью, чем-то желательным само по себе.

Однако нельзя сказать, что приверженность моральным добродетелям справедливости и, более того, милосердию - не способствовала бы окончательному превращению воли, проявляющемуся в аскетическом образе жизни, поскольку тот, кто постоянно отказывается от удовлетворения своих потребностей и личного благополучия ради других, отождествляя себя с ними, вследствие этого куда более остро осознает природу человеческого состояния вообще, тщету всего существования. И в то же время он теряет интерес к мимолетным желаниям жизни из-за жертв, которые вынужден приносить постоянно; можно сказать, что "справедливость - это власяница, которая лишь изнуряет того, кто ее носит, а милосердие, отдающее все до последнего, ведет к постоянным постам" (том III). Фактически, нет необходимости предполагать, что аскетизм, который в глазах Шопенгауэра отличает "святого" человека от просто добродетельного, должен принимать крайнюю форму умышленного стремления к страданиям или отвратительным видам самоумерщвле

387

ния, как это иногда предполагается (там же). Безбрачие, добровольная бедность, воздержание от всех мирских благ и смирение, присущее святым, этого достаточно для того, чтобы достичь того состояния, в котором люди "как бы освобождаются от себя". В отрывках, которые временами напоминают руку Спинозы (начало эссе Спинозы "Трактат об усовершенствовании разума" упомянуто с одобрением), Шопенгауэр описывает состояние человека, у которого "буря страстей" наконец утихла и чья воля успокоилась не просто временно как бывает в наслаждении эстетическим опытом - а "навсегда": "Ничто больше не может тревожить или беспокоить его, ничто не может привести его в движение, поскольку он порвал все тысячи нитей желаний, которые связывают нас с миром и которые, подобно влечению, страху, зависти и гневу, движут нами время от времени и постоянно причиняют нам боль. Теперь он оглядывается назад, спокойный и улыбающийся, глядя на иллюзии этого мира, которые когда-то были способны побуждать и мучить даже его разум, но которые теперь безразличны ему, как шахматные фигуры после окончания игры или как сброшенный утром после карнавала маскарадный костюм, который дразнил и волновал нас в карнавальную ночь. Жизнь и ее формы теперь для него мимолетное явление, как легкая утренняя мечта в полудреме, сквозь которую уже сияет действительность и которая больше не может обманывать; и подобно такой утренней мечте жизнь и ее формы также без какого-либо видимого перехода наконец исчезают" (том I).

388