Ася находит семью

Прошение, содержащее просьбу о предоставлении ей должности, тщательно составлялось дома. Варя помнила его чуть не наизусть. Ольга Игнатьевна перечислила все, чему могла научить школьников в качестве преподавательницы ручного труда. Плетение, лепка, вырезывание, металлопластика. Не забыла написать и про частную группу, которую вела перед самой революцией.

И вот… любезно предлагают место.

Даже в Замоскворечье, как она и просила.

Пока Ольга Игнатьевна еще не впала в беспамятство, она не раз повторяла: «Пришлют ответ, а я валяюсь». И все сожалела, что слушала кого не надо. Тех, кто убоялся новых школьных порядков, из-за кого она так поздно решилась пойти на Остоженку, в Наркомпрос.

— Да, поздно… — глухо сказал Андрей и ткнул пальцем глобус так, что тот, подняв облачко пыли, завертелся вокруг оси.

Варя не сразу решилась нарушить гнетущее молчание.

— И Асю с собой брала… — сказала она. — Когда с прошением…

— Да, да… Асю… — Андрей встрепенулся. В день отъезда некогда было задумываться. — Так вот, Варя, выход один — приют! То есть — детский дом. Если ты не добьешься толку в Комиссариате призрения, или, как его, обеспечения, ступай в Наркомпрос. — Андрей повертел в руках запоздавшее письмо. — Прихватишь его. Спрячь, — и пошел говорить с Асей.

Наступил час проводов. На вокзальной площади бурлила толкучка. Множество подошв утаптывало подсолнечную шелуху, окурки, перемешивая их со снегом. Ася всегда побаивалась людских сборищ, брани, толкотни; всегда сторонилась тех, кого мать называла уличными мальчишками, но сейчас ей, понуро бредущей рядом с Андреем и Варей, остро захотелось затеряться в толпе, ускользнуть неизвестно куда.

«Заделаюсь уличной девчонкой», — мелькнуло в голове.

Но желание тут же выдохлось, снова Асю сковало безразличие. Она и утром смолчала, узнав, что ее решили сбагрить в приют. Пусть. На то она и круглая сирота…

Двери вокзала, ведущие в помещение бывшего первого класса, получили от новых властей право впускать пассажиров всех сословий. Для них уже не был невидалью ни овчинный тулуп, выданный управлением Торфостроя, ни валенки, ни заплатанный рюкзак. Они спокойно впустили Андрея и обеих его понурых спутниц.

— Ждите меня здесь, в зале, — распорядился Андрей. — Найду своих, разузнаю насчет теплушки и вернусь.

Вокзальная суета, едкие запахи карболки и махорочного дыма оглушили Асю. Она остановилась, безразличная к тому, что ее толкают и ругают: не там-де и не так стоит.

Варя лихорадочно выискивала местечко, куда можно было бы усадить Асю. Пристроить ее — означало развязать себе руки. Наконец удалось втиснуть девочку между чьими-то мешками, поставить у ее ног туго набитый рюкзак. Злоумышленники не могли знать, что в рюкзаке кипа брошюр, которые Андрей по дороге захватил в издательстве ЦИК, поэтому Варя шепнула:

— Если отойду, не зевай! Народ такой, что из-под седока лошадь уведут.

Правда, ближайшие соседи Аси выглядели совсем безобидно. Неподалеку, опершись на трость, дремал вполне приличный господин, рядом восседала на сундуке молодая мамаша, поглощенная заботой о сыне и своем увязанном, упакованном скарбе. Ее малыш в длинной, до полу, поддевочке не давал минуты покоя, ему не сиделось; мать то и дело ловила его за концы красного широкого кушака. Однако, следя за сынишкой, ни на миг не забывала о багаже. Нога ее была словно пригвождена к сундучку, неотрывно стерегла его.

«Так вот и я, — грустно подумала Варя, — что бы ни делала, думы все об одном. Никуда не денешься».

И встрепенулась: не прозевала ли возвращения Андрея Игнатьевича?

С той секунды, как он снова вошел в зал, для Вари во всей толпе, во всем огромном помещении не существовало никого, кроме него. Она бы не поверила, если бы ей сказали, что в зале ничего не изменилось, что никто и не заметил его, рослого, бледного, с черными блестящими глазами. Беда была в том, что глаза эти, казалось, избегали ее глаз. Пробираясь сквозь людскую толчею, работая локтями, Андрей Игнатьевич прокладывал дорогу шедшему сзади бородатому Емельченко. Тому самому старику слесарю, что по дружбе заходил вчера сказать насчет теплушки. Тому, кто осенью приволок на Пятницкую полмешка черноболотской мелкой картошки и назвал Варьку несколько раз барышней: «Посторонитесь, барышня… Я уж сам, барышня…»

Прежде Варьке льстило такое обращение, но в последнее время это слово приобрело обидный смысл; она почувствовала, что старый слесарь не случайно так величал ее, что он в ней чего-то не одобрил. А ведь она так старалась понравиться ему! Она надеялась, что, вернувшись на Торфострой, он скажет что-нибудь ей в похвалу, ну, например, так: «Кто это принял у меня картошку? Вроде артистка какая…»