Аслан и Людмила

— Ой! Ведь вы надо мной смеетесь, Алексей Алексеевич, — сказала девушка, глядя на него, как он только что рассмотрел, даже не голубыми, а темно-синими глазами. — Я какую-то глупость сейчас сказала, а вам весело. Я же в Петербурге первый раз, да я и в Ставрополе была первый раз. И сразу же так повезло — вас вот купила…

— Так вы и стихи мои читали?

— А как же! Читала. «Лошадку», «Галку посреди двора», «Медвежонка».

— Это же все детские стихи!

— Наш хорунжий в школе учительствовал, так я там и читала. Но я еще в Ставрополе вашу книжку купила. Всю в поезде прочитала.

— Понравилось?

— Еще бы! Красиво так вы пишете, что дух захватывает. Алексей Алексеевич, откуда вы такие слова красивые берете? И еще так непонятно у вас получается. Вот мне бы так научиться писать — непонятно, чтобы никто ничего не понял, а подумал: вот ведь как красиво пишет, а я тут дурак дураком сижу…

Борский с грустной улыбкой посмотрел на Хуторную.

— Катерина Михайловна, правильно ли я вас понял? Неужели вы тоже больны тем же недугом?

— Каким, Алексей Алексеевич, недугом? Да я — девушка здоровая. Об меня батяня слегу обламывает, а мне хоть бы что.

— Да я про тот недуг, который называется поэзией, смешной вы человек. Вы тоже пишете стихи? Признавайтесь!

— Пишу, Алексей Алексеевич, за что и терплю от родителя своего.

— Что же, вас отец наказывает за стихи?

— Бьет всем, что только под руку попадет… Только мы, казачки, народ крепкий. Не справился он со мной. Вот послал в столицу, пробовать. Может, говорит, из меня толк выйдет? Я же до вас с просьбой, Алексей Алексеевич. Вы прочтите мои стихи. Скажите мне честно — понравится вам али нет? Давайте сначала чаю попьем или сначала стихи?

— Сначала стихи, Катерина Михайловна. Вначале было слово…

Борский впервые держал в руках стихи, за которые автора били. Не за содержание, а за стихи сами по себе. Били вожжами, сапогом, кулаком, нагайкой. Вот в этом месте и был нанесен неожиданный удар в спину. Здесь скользнула рука вверх, а сюда упала слеза. От боли или от обиды…

— Посмотрите, посмотрите, что написал Алешенька! Какая прелесть! Вы только послушайте!

Распахиваются двери. Мама бежит с листком бумаги в руках. Она показывает первое его стихотворение про Зайкины сайки вcем-вcем: дедушке, бабушке, папеньке, гувернантке, кухарке… Все читают, слушают, кричат и бегут теперь за маменькой. Это был его первый успех, наверное, самый большой за всю его жизнь.

Бедная девушка… Несчастный человек… Или на оборот?..

— Что же вы молчите, Алексей Алексеевич? Вам понравилось?

— Нет, Катерина Михайловна, — ответил Борский сокрушенно, — не понравилось.

Алексей Борский не умел врать ни в жизни, ни в поэзии. Он увидел, как задрожали ее полные губы, как увеличились словно под линзами синие глаза.

— Не понравилось, совсем не понравилось… Это очень плохие стихи… Это даже не стихи вовсе, Катерина Михайловна…

— Не понравилось… Совсем не понравилось… Не капельки не понравилось, — она плакала, уронив голову на руки.

Борский присел рядом. Осторожно положил руку на ее голову.

— Катя, Катенька, не плачь, — говорил он, сам готовый разрыдаться вместе с девушкой, — не о чем плакать. Не стоит поэзия твоих слез, одной слезинки твоей не стоит. Мне надо плакать, Цахес надо плакать, Гумилеву, Андрею Белому. Плакать, что нет ничего в нашей жизни, кроме стихов, а все остальное — только мучения, судороги, боль. Ведь завтра может оказаться, что все это тоже — не поэзия, не искусство, а просто игры символистов, акмеистов, футуристов. Одно только кривляние на потеху себе и публике. И ведь забудут тогда, еще при жизни забудут, завтра же забудут. А мы за эти забытые строчки себя мучили, родных изводили… Так, может, вожжами — это не так плохо?

— Ага, не так плохо?! — она подняла на него огромные заплаканные глаза. — Сами бы попробовали вожжами, тогда узнали бы! А нагайкой! Вот не знаете, Алексей Алексеевич, а говорите!

Она увидела мокрое пятно на белой скатерти и испугалась.

— Сколько я здесь наплакала! Что же это такое! Ваша хозяйка сердиться будет…

— Не будет… Чище ваших слез ничего нет, Катерина Михайловна. Вы мне лучше вот что скажите. У вас среди стихов я увидел один прозаический отрывочек. Рассказ, что ли, или зарисовку. Про то, как казачка провожает казака на войну, держится за стремя, смотрит ему вслед… Это что такое?

— А! Это я так написала, чтобы потом в стихотворение переделать. Думаю, напишу пока, а рифмы потом придумаю. Мне эти рифмы так трудно придумывать, если бы вы только знали. Мука одна! За работой, бывало, придумается, а пока то да се, раз и из головы навылет! Вспоминаешь ее, рифму окаянную, а вспомнить не можешь…

— Рифму окаянную, — повторил Борский. — Хорошо вы это сказали. Так это вы написали?

— А кто ж еще, как не я? Но это еще рифмовать надо.

— Не надо это рифмовать ни в коем случае! — рассмеялся Алексей. — Боже вас упаси портить такую сочную, первозданную прозу.

— Прозу?

— Именно прозу. Вам, Катерина Михайловна, надо прозу писать. Рассказы, повести, очерки, зарисовки, романы, наконец…

— Романы? — опять повторила за ним Хуторная и почему-то покраснела.