Аспазия

Ни один из художников не погружается до такой степени в свой труд, как скульптор. Фидий жил между своей мастерской и Акрополем, даже ночью во сне он не видал ничего кроме образов своих богов, кроме групп и фриз, и нередко случалось, что его неутомимый дух даже во сне был деятелен. Многие его образы являлись ему во сне, и он мог сказать, что это боги являются ему во сне, как к героям Гомера. Окружающий мир имел для него значение только относительно искусства.

В мастерской Фидия была пестрая смесь всевозможных вещей и людей. Повсюду стояли разнообразные модели. Рядом с моделями из глины находились куски мрамора, ожидая пока более искусная, артистическая рука придаст им окончательную форму.

Мастерская Фидия имела вид развалин, но не разрушающихся, а созидающихся. Это был хаос, но хаос не после гибели, а предшествовавший творению. И над этим хаосом парил дух Фидия. Этот дух управлял всем: направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к одной цели. Эти двое были могущественными руками Фидия, кроме того, один из них был его языком, так как сам Фидий выражался односложными, загадочными словами, объяснял которые Алкаменес. Эти же юноши присматривали за остальными помощниками.

— Что ты делаешь, Дракилл, — говорил Алкаменес, — эта грудь слишком плоска, чтобы производить впечатление издали, нижняя часть тела мало рельефна, главные мускулы не выделены, а второстепенные — наоборот слишком. Харикл, ты чересчур натягиваешь кожу на мускулах. Твой Бог, Ликиос, слишком почти не выступает из складок своего платья, а твою Нимфу источника, Кринагор, можно признать только по урне.

Затем он подошел к группе фриз для Парфенона — юношам, удерживающим взбесившихся коней.

— Где ты видел, Ликиос, эти широкие головы, эти длинные уши? Вся фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно.

Так говорил Алкаменес, порицая то и другое и, казалось, готов был уничтожить фигуру юноши от раздражения. Тогда подошел Агоракрит и, как часто случалось, принял на себя защиту скульптора перед Алкаменесом. Последнему кровь бросилась в лицо, и он резко ответил.

В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним двое, не совсем чужие в мастерской Фидия. Как могли отказаться Перикл и Аспазия время от времени бросить взгляд на то, что делалось в мастерской? Они приходили и находили учителя среди учеников и помощников, окруженного глиняными моделями, полуобсеченными кусками камня и мрамора, находили его суровее и задумчивее, чем когда-либо.

Когда Алкаменес увидел милезианку он постарался принять равнодушный и веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной встречи с Аспазией в Агоре. Что касается мрачного Агоракрита, то он и не потрудился скрыть гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в сторону и внимательно слушал разговоры благородных посетителей.

Так как при входе они слышали окончание спора между Алкаменесом и Агоракритом, то разговор естественно завязался об этом же, и живая Аспазия не скрывала, что вполне согласна с Алкаменесом в его желании изъять из искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп и фриз, она многое прекрасное нашла чересчур резким и строгим и открыто высказала, что думала.

— Прекрасная Аспазия, — сказал Фидий с легкой улыбкой, — желала бы, чтобы все, что мы создаем, было также прелестно и роскошно, как она сама. Но не забывай, Аспазия, что наши скульпторы должны изображать здесь не обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.

— Фидий, может быть, прав, — сказал Перикл, — не желая уничтожать того, что Аспазия называет резким, суровым и старомодным. Кто знает, может быть, высший идеал прекрасного помещается как раз на узкой границе, отделяющей девственную красоту от более роскошной, вполне развитой красоты. Высшая степень развития есть в то же время первая ступень падения, поэтому может быть опасно даже перейти эту середину.

— Я желаю, Фидий, — сказал Аспазия, — чтобы твои произведения сделались еще более мягкими и роскошными в своих формах потому, что эти границы еще долго не будут пересечены, так как, по моему мнению, вы еще очень далеки от нее.

— Когда я гляжу на статуи Фидия, — сказал Перикл, желая отклонить разговор и опасаясь, чтобы Фидий не оскорбился, — или слушаю стихи Гомера, то нахожу, что они возвышены в своей прелести и прелестны в своей возвышенности. Они возвышены, это каждому известно, и очаровательны, чего никто не отрицает. Мы можем назвать их прекрасными, так как они соединяют в себе то и другое.

— Вот это мне нравится, — сказал, оставив свою работу, Сократ, который до этой минуты оббивал мрамор. — Я долго думал о том, что такое красота, теперь слова Перикла упали в мою душу, как луч солнца, так как соединение возвышенного с красивым и есть прекрасное. Для того, чтобы прекрасное было прекрасным, оно не должно быть только красивым или только возвышенным, а тем и другим вместе. Я только желаю, чтобы боги ни на минуту не позволили мне забыть этого, когда я буду работать над моим подарком, который я посвящаю богине Фидия в день открытия ее храма.