Аспазия

— Если вы и сама Теодота, — отвечал Сократ, подумав немного, предоставляете мне выбор, то я прошу представить спор трех богинь о красоте, на вершине Иды. Такая для нее задача: представиться нам сначала Афродитой, затем Герой и, наконец, Палладой и показать нам, как каждая из них очаровывала пастуха на Иде с целью получить из его рук награду. Алкаменес обещал показать нам здесь, что такое грация и прелесть, поэтому мы хотим, чтобы Теодота была, насколько возможно, грациозна и прелестна, притом в самых разнообразных видах.

После того, как Теодота удалилась, чтобы переодеться в подходящий костюм, Сократ сказал:

— Мы достигнем нашей цели, так как Теодота не похожа на других красавиц, которые сдерживаются и только по капле дают то, что хотят дать, она честно отдаст нам все, что может предложить и выльет на нас все искусство свое, как из рога изобилия. Затем дело будет кончено, и мы отправимся домой. Теодота мягка и снисходительна, но не благоразумна. Как могла бы Аспазия танцевать, если бы хотела, но кто из нас, исключая олимпийца Перикла, видел ее танцующей?

В то время Теодота снова явилась в костюме, не сковывающем движений. Вместе с ней вошел мальчик с цитрой и невольница с флейтой. Невольница и мальчик начали играть, к этой музыке мало-помалу стали присоединяться движения Теодоты и было невозможно сказать, в какую именно минуту начала она танцевать. Она представила в танцах сначала Афродиту, потом Геру, потом Палладу. Это был один и тот же танец, повторенный три раза, но каждый раз с различным, свойственным каждой богине выражением. Удивительно было видеть, какая перемена происходила во всех ее движениях, взглядах, жестах и мимике, так что трудно было сказать, чему же удивляться более: богатству ли воображения и общей прелести исполнения или же грации и законченности отдельных черт.

Нельзя обойти молчанием, что Теодота во все время танцев почти не спускала своего выразительного взгляда с Перикла. Он, как бы невольно, принимал участие в этом мимическом представлении, в нем, казалось, она видела Париса, из рук которого хотела вырвать яблоко победы.

Когда Теодота окончила, Перикл выразил свое восхищение той прелестью и искусством, с которыми она выполнила свою задачу.

— Задача, заданная Теодоте, была не трудна, — сказал Алкаменес, — она разрешила бы любую, к вашему удовольствию. Она в состоянии изобразить не только кротость голубки, но дикость льва, жар огня, мягкий шелест и дрожание древесных листьев.

— Я не сомневаюсь, — сказал Перикл, — что она умеет, как танцовщик, которого я видел недавно, представить мимикой все буквы алфавита одну за другой.

— А что скажешь нам ты о Теодоте, — вскричал Алкаменес, дотрагиваясь рукой до плеча Сократа, который во время танцев не спускал глаз с танцовщицы и теперь стоял погруженный в глубокую задумчивость.

— Я буду учиться танцевать, — серьезно сказал он, — до сих пор я знал только мудрость головы и мысли — теперь я знаю, что есть мудрость рук и ног.

Слушатели улыбались, думая, что Сократ говорит со своей обычной иронией, но он продолжал:

— Такая прелесть размеренных движений, которую показала нам Теодота, непременно должна наполнять ум человека любовью к прекрасной соразмерности. Увидав их раз, человек по необходимости станет презирать все резкое, грубое и простое. Я завидую тебе, Теодота, в твоем сознании меры, которое живет у тебя в теле и в душе.

— Я очень рада, — улыбаясь, сказала Теодота, — если обладаю этим сознанием меры и если другим оно нравится, так как мое призвание и искусство заключаются в том, чтобы нравиться и доставлять удовольствие. Но искусство нравиться и доставлять удовольствие с каждым днем становится у нас в Элладе все труднее. Для ваших глаз, привыкших ко всему прекрасному, недостаточно прекрасной природы женщины, вы требуете, чтобы мы украшали себя всеми прелестями искусства. И однако, — прибавила она с очаровательной улыбкой, — как ни трудно для нас, женщин, благодаря вам, нравиться и доставлять удовольствие, тем не менее, я никогда не перестану считать это призвание самым прекрасным и, если вы позволите, моим.

— Очевидно, — сказал Сократ, — ты не принадлежишь к числу тех женщин, которые кроме самих себя желают нравиться только одному человеку и которых обыкновенно называют влюбленными, или любящими.

— Нет, клянусь богами, — вмешался Алкаменес, — она не принадлежит к числу тех женщин, она ужас всех мечтательных юношей. Еще вчера мне жаловался юный Дамет, что ты выгнала его за дверь, Теодота, за то, что он сделался слишком мрачным.

— Действительно, — сказала Теодота, — я не переношу цепей не только Гименея, но и Эрота, я не жрица любви — я дочь веселья.