Аспазия

В то время, как это безумное шествие стремилось мимо нас, я увидел, что юный Хрисанф приходит все в большее возбуждение. Он молчал, но лицо его горело, сверкающий взгляд был неподвижно устремлен на безумцев. Он бессознательно начал повторять некоторые движения этих людей. Недалеко от того места, где мы скрывались, в кустах находилась довольно большая, обсаженная пихтами, лужайка. Здесь шествие остановилось, но не для того, чтобы отдохнуть, а для того, чтобы предаться еще большим безумствам. Фаллос и приведенные животные были помещены в середине так же, как и жрецы, вокруг которых столпились корибанты. Следуя одобрительным словам жрецов, они бросились на пантеру и других животных, разрывали их сначала руками, затем зубами, сосали их горячую кровь и надевали кровавые остатки мяса на свои тирсы, как на вертела. Затем под еще более усилившийся звон инструментов они начали танцевать вокруг бронзового фаллоса, восхваляя богов и всеоплодотворяющую силу, образ которой они видели перед собой… Дикие звери с испугом разбегались от шума. Один лев испуганно пробежал через кусты, в которых скрывался я с Хрисанфом. И действительно, фантастические восклицания, запах крови, яркие факелы, звон тимпанов должны были привести в ужас всякого зверя и всякое человеческое существо, я сам почти потерял сознание, как вдруг стоявший рядом со мной Хрисанф сделал попытку вырваться от меня. Я с ужасом поглядел на него и увидел, что он по наружности сделался совершенно похожим на безумцев, бесновавшихся перед нами, я крепко схватил его, но он с необыкновенной силой вырвался от меня и, бросившись вперед, в середину толпы, исчез в ней, как капля в море.

Не помня себя от ужаса, я стоял, не зная, что делать; безумные танцы продолжались перед моими испуганными глазами. Некоторые падали, как мертвые от утомления, но сейчас же поднимались и начинали снова. Когда шум и безумства достигли высшей степени, некоторые вышли вперед и требовали, чтобы их выслушали, и некоторые их слова доносились до моих ушей. Они указывали на фаллос и восклицали с возбужденными жестами, что искусственное изображение должно быть, по древнему обычаю, заменено живым, и наиболее воодушевленные в среде безумцев высказывали готовность принести благодарственную жертву богине… Страшно сверкали отточенные острые ножи в руках жрецов Кибеллы… Я видел, как среди дикой суматохи наиболее безумные ранили себя сверкающими клинками, я вспомнил о моем Хрисанфе, в глазах у меня потемнело и я упал… Когда сознание снова возвратилось ко мне, луна ярко светила, шествие корибантов уже удалилось, даже звуки тимпанов раздавались из глубины леса, как шум далекой грозы. Я отправился в Сардес — город, где помещается храм Кибеллы, так как мог надеяться узнать там что-нибудь о судьбе моего Хрисанфа и, может быть, получить обратно дорого сына, и я действительно получил его обратно: он был принесен ко мне на носилках, сплетенных из ветвей пихты, раненный, изуродованный, покрытый кровью… Юноша, полный силы и красоты, лежал перед моими глазами, подобно украшенной цветами пихте, подрубленной на Тмолосе ножами корибантов, как благодарственная жертва богине…

Таков был рассказ Артемидора.

Веселость празднества была омрачена. Когда оно кончилось, и Перикл остался вдвоем с Аспазией, он сказал:

— Милет прекрасен, и рассказ Артемидора не в состоянии вполне омрачить для меня воспоминание о блаженных днях, дарованных мне здесь богами, но я чувствую, что пора оставить этот горячий берег и снова сесть на корабль, чтобы свободно вздохнуть, высадившись на спокойных аттических берегах.

13

Переодетая Аспазия находилась на корабле, который вез из Милета афинского стратега обратно в Самос.

Когда трирема вышла из гавани в открытое море, милезианка, стоя рядом со своим другом, глядела на удаляющийся цветущий ионический город. Взгляд Аспазии не отрывался от исчезающих вдали вершин родного города. Душа ее была полна гордости при мысли, что здесь, в этом городе, где она в первый раз увидела свет, она одержала самую прекрасную победу в своей жизни и опутала цепями любви лучшего из эллинов.

Перикл также глядел на исчезающий ионийский город сверкающим взглядом. Он вспоминал прожитые в нем счастливые дни, и ему казалось, что его несравненная подруга, подобно Антею, приобрела новую силу от прикосновения к родной земле.

— Я готов оплакивать, — сказал он, — наш исчезнувший медовый милезийский месяц, но меня успокаивает мысль, что я везу тебя с собой, как мою лучшую добычу.

— Счастье и любовь будут повсюду следовать за нами, — возразила Аспазия, — мы оставляем за собой только одно, чего может быть не найдем снова — это счастливую таинственность, которой мы там наслаждались, и свободу от всяких цепей…

Перикл опустил голову и задумался.