Аспекты визуальности художественной литературы

Трескучий (неприятный) шум — это ещё и синоним пустой болтовни, раздражающего говорения, которое мешает сосредоточенности на главном. Главное вытеснено второстепенным, и житейский (профанный) мир, в котором преобладает шум, противопоставлен здесь «торжествующим созвучиям». Торжествующие созвучия открывают как раз возвышенную упорядоченность. Перекличка созвучий (взаимный привет звуков) соотносится со взаимным приветом сердец. Весь художественный мир стихотворения разделён на две сферы:

внешняя реальность — внутренняя сущность,

видимое глазами — видимое душой,

трескучий шум — гармоничные созвучия.

На протяжении чтения всего этого произведения возникают отдельные зрительные ассоциации, связанные с отблесками, тенями, и слуховые образы как трескучего шума, так и гармоничных созвучий. Но всё это лишено отчётливой визуальности, и редукция зримости изображения связана именно с моментом недоверия самой наружной стороне бытия.

Риторические вопросы в конце каждой строфы — это призыв задуматься, а размышление незримо. С другой стороны, здесь появляется кое-что помимо риторичности: «немой привет» — это и есть объяснение двух сердец в обход языка. Немота отсылает к невыразимости (бессилию языка), что сопровождается и устранением наглядности.

Приметы времени отражены и в пространстве следующего пейзажа, который открывается в произведении М. Ю. Лермонтова «Как часто, пёстрою толпою окружён»86. Противопоставление живого лица и масок, стянутых приличием, перекликается с противопоставлением дивного царства мечты и шумной, ничем не примечательной (с позиции лирического героя) реальности. Разрыв между миром мечты и реальностью здесь предстаёт в элегическом модусе, поскольку всё, что относится к этому удалённому от реальности миру мечты, находится в прошлом: «Ласкаю я в душе старинную мечту, / Погибших лет святые звуки» [Там же]. Возникает несовпадение внутренней установки героя и ценностей, которые уже остались в прошлом, поскольку сам элегический модус художественности связан с акцентом на категории времени.

В таком контексте зримые образы противопоставляют окружающий героя мир и воображаемый мир. Отчётливых лиц или действий людей нет, отсутствуют подробности интерьера или пейзажа. Где происходит действие? В гостях, на балу, в парке, в помещении, в доме у самого лирического героя? Всё это остаётся абсолютно неизвестным. Редукция визуального выносит саму обстановку за пределы того, что в ценностном плане героя достойно изображения. Перед нами «мелькают образы бездушные людей», вместо живого человека и подробного портрета читатель представляет нечто обобщённо-безличное: окованные приличием маски на лицах. Множественное число здесь тоже указывает на ценностный вектор: устремление к чему-то общему, но не относящемуся ни к кому персонально. Это отсутствие персонального отношения подтверждается как небрежная смелость и бестрепетность касаний городских красавиц (портрета которых мы тоже не видим, так как и они сами — примерно на одно лицо). Визуальная конкретность размывается в процессе превращения живого облика человека в силуэт, портрет редуцируется.

Мир прошлого, мечты, воспоминания, напротив, предстаёт очень подробно. В нём можно медленно рассматривать жёлтые листы деревьев. Изображение здесь даётся крупным планом: вечерний луч, спящий пруд, который подёрнут зелёной сетью трав. С ним соседствует и взгляд вдаль: высокий барский дом, село, туманы над полями. В этом мире прошлого тоже присутствует женский образ, но этот образ визуально и ценностно воспринят лирическим героем иначе в сравнении с образом городских красавиц. Здесь можно различить некоторые черты: «С глазами, полными лазурного огня, / С улыбкой розовой, как молодого дня / За рощей первое сиянье» [Там же]. Этот портрет тоже имеет довольно обобщённый характер, но дан существенно подробнее и в определённой ценностной установке любования воспоминанием. В противовес окружающим образам блеска и суеты душа героя устремлена в прошлое: погружение в сон, старинная мечта, святые звуки, забытие, память, недавняя старина (детство), родные места. Такой ряд зримых в воспоминании мест характеризует собой ценностный центр элегической модальности. Шуму толпы в этом произведении противостоит шум деревьев, пляскам — робкие шаги, затверженным речам — странная тоска, дивное царство. Мир мечты — свежий и цветущий островок, в то время как реальность — постылая и беспардонно вторгающаяся в мир грёз. Так, подлинная реальность оказывается в элегическом модусе визуально и ценностно дальше.