Ассасин Его Святейшества

Подмышки его бурой шерстяной рясы намокли от пота, а распаренное лицо рдело от несвойственной этому времени года жары. Судя по выговору, этот монах был откуда-то с запада Франкии и в Падерборне мог считаться чужаком. Должно быть, кто-то сказал ему, что я изъявил интерес к королевскому зверинцу.

Я кивнул в ответ на вопрос посыльного и принял протянутый мне лист бумаги, аккуратно сложенный вчетверо.

Снаружи лист был запечатан расплющенным катышком желтоватого воска, на котором отправитель сделал нехитрый оттиск: строгий крест с равновеликими сторонами, охваченный кружком. Сломив печать ногтем большого пальца, я развернул тихо хрустнувший лист. Внутри была всего одна строка, выведенная ровным каллиграфическим почерком:

«Зигвульф, я рекомендовал тебя архиепископу Арну Зальцбургскому. Алкуин».

Это, собственно, объясняло наличие креста. Алкуин нынче значился епископом Турcким[2], хотя я был с ним знаком в бытность его дворцовым советником и приватным наставником семейства нашего верховного сюзерена, короля франков Карла. Именно Алкуин, помнится, восемь лет назад назначил меня для отбора диких животных – в том числе двух полярных медведей – в Багдад, в дар тамошнему халифу от короля Карла. Отсюда происходил и мой неизбывный интерес к королевской коллекции зверей.

Ни для кого не секрет, что Алкуин из своего далека по-прежнему пытался влиять на дела государства и поддерживал переписку с членами королевского совета. Однако сейчас я ощутил что-то похожее на беспокойство: как-никак письмо было адресовано лично мне, хотя я при обширном дворе короля Карла значился не более чем milites, эдаким солдатом благородного сословия. У меня и звания-то определенного не было, хотя время от времени на меня навешивали те или иные задания, которые я с переменным успехом выполнял.

Между тем письмоносец в рясе, отирая рукавом лоб, стоял в ожидании моего ответа.

– А на словах Алкуин ничего не передавал? – поинтересовался я.

– Ничего, господин. Сказал лишь, чтобы я провел тебя на встречу с архиепископом Арном.

– Ты знаешь, где искать архиепископа?

– Знаю. Я ему вот только доставил одно из писем моего господина. Так что он у себя в покоях.

Напоследок я еще раз глянул, как там обстоят дела в ограде. Была надежда, что майское солнышко выманит леопардиху-мать наружу вместе с двумя детенышами, которых она принесла пару недель назад. Но нет, из закутка так никто и не появился.

– Что ж, изволь, – пожал я плечами, – веди меня.

Посыльный – мне он представился как Бернар – повел меня через хаотичное нагромождение строений, теснящихся внутри крепостных стен. Падерборн был лишь одной из резиденций короля Карла (вторая находилась в Аахене, а третья в Ингельхайме), которую король воздвиг на землях саксонцев как символ своей победы над их союзом. Этим ратным подвигом он расширил свои колоссальные владения так, что они теперь простирались на пол-Европы. Саксонцев король считал хронически ненадежными, а потому Падерборн велел окружить высоким земляным валом с деревянной стеной, внутри которой строения теснились в полном беспорядке. И не всегда было понятно, где здесь казармы, где склады, а где помещения жилые или служебные. Даже дворец государя, куда сейчас вел меня Бернар, был частично резиденцией, частично залом приемов, а отчасти базиликой.

Десятиминутной прогулки мне хватило на то, чтобы внутренне более-менее собраться перед аудиенцией с архиепископом Арном. Его репутация фанатичного поборника государевой воли многих повергала в трепет. Не так давно король Карл избрал его для осуществления тяжелой, тернистой цели: обращения закоснелых в своем язычестве, неудержимых в конном бою и варварски неистовых аваров в христианство, и с некоторых пор Его величество мог, наконец, заявить о покорении этих строптивцев. До этого же они на протяжении поколений когтили своими буйными набегами восток Европы – жгли, грабили, обкладывали людей данью… Базилевс Византии и тот бывал вынужден от них откупаться. Но войско Карла, наконец, сокрушило аваров, и теперь король ждал их повального обращения в истинную веру. В Арне же государь, несомненно, усматривал ту плеть, которой достанет хлесткости перешибить упорство этих язычников, ну а если уместней плети окажется острие меча, то быть по сему.

Внешнее обличье архиепископа, когда я предстал перед ним, вполне вторило ходившей о нем зловещей славе: массивный, грубо отесанный, под стать испещренному царапинами походному столу, за которым он восседал. Все в этом человеке было грубо затупленным – от мощных рук с узловатыми, поросшими рыжим ворсом пальцами до литых плеч и лица, тяжелые черты которого обрамляла коротко стриженная, с инеем проседи борода. В своей простецкой шерстяной котте и шоссах он смотрелся как какой-нибудь каменотес.

На вид ему было лет сорок пять (на десяток зим старше меня), и в его серо-стальных глазах, прицельно сверкнувших на меня из-под кустистых бровей, не было ни намека на приветливость.