Ассирийская рукопись

Я взял протянутый лист, неграмотно отпечатанный на машинке. Верх был оторван. Я читал: «в сундуке № 3» — перечислялись подробно книги; «№ 4» содержал старинные платья. Ниже столбцом назывались предметы и указывалось, в чем какой упакован. Красным обведена фраза: «ассирийская рукопись — в правой...», дальше химический карандаш замазал написанное, даже протер бумагу.

— Что значит «в правой»? — догадывался я. — В правой стороне? Чего?

— Не знаю, — с сожалением ответил Букин, — во всяком случае, мы переберем весь хлам, даже разломаем сундуки, если это понадобится...

В этот день я насильно оторвал себя от музея, отправляясь на обычные свои хлопоты в учреждения. Разборку вещей мы назначили на завтра, и этим завтрашним днем я был полон до счастья. Мутный город, серые люди, грязный снег, изредка пламя флагов. Не весна, не зимняя оттепель, а парная сырость, от которой слякоть гниет под ногами. Туманы страха нависли над людьми, и они толпятся кучками против новых объявлений Ревкома, родившихся ночью; доходя до Чека, люди свертывают с тротуара и идут по другой стороне, и многие взглядывают украдкой на большой трехэтажный дом с многочисленными подъездами.

Нет отклика у меня на эти чувства — мое внимание заострено на нашей странной тайне.

Трудная жизнь кругом: для старых людей — кладбище прошлого; и для новых, молодых духом, — нет ясного завтра, есть стремление, есть лишь поход вперед в самум, через пустыню, через клубы бури... Я не знаю и этих сомнений — интересно мне дожить до утра, активно, всем существом своим зарыться в загадку, брошенную случаем. Удивительно скоро удаются мне сегодня хлопоты, и самые неудачи не цепляют глубоко: сорвалось сейчас — потом, выгорит! И я нажимаю на время, толкаю часы и минуты — вперед и скорей! Скорей, — навстречу нашему завтра.

И оно пришло, это утро. Все мы в сборе: я и Букин, Сергей и, в жадном ожиданьи, Инна. Пол обширной рабочей комнаты завален вещами. Направо — книги. У стены — материи, платья. У другой — статуэтки, иконы, причудливые безделушки. Весь скарб, свезенный вчера. Стол холмится бумагами. Букин сам занялся их разборкой. Работаем молча, быстро — пересматриваем, записываем, откладываем. Странно красивы эти вещи отвлеченной какой-то и несродной времени нашему красотой.

О чем звенит мне тяжелая крышка хрустального кубка? Не нужен он, трижды не нужен в моем сознании, а все-таки я любуюсь холодным пожаром лиловых искр в переливах стекла. И совсем нелепо выглядит веский серебряный диск — китайское древнее зеркало. Одна сторона его вспучена завитушками волн, и в волнах рыбы-химеры кусают себе хвосты. Скольких людей пережила эта вещь!

Попадается мне молитвенная подушечка уральского старообрядца. Серебряными цветами расшит малиновый шелк: когда бьет поклоны упрямый кержак — чтобы лба не разбить, подкладывает подушку. И иные странные, дорогие и яркие вещи цветным базаром раскидываются передо мной. А рукописи нет. И загадочное указание «в правой» так и останется неразгаданной тайной. Напрасно мы с Сережей ворочаем сундуки, напрасно остукиваем их дно и стены — там не может быть потайного хранилища.

Вошел татарчонок-уборщик, сказал Букину:

— Юра Васичь, тебя там товарища дожидает.

Морщится Букин:

— Вечно мешают!

Не прошло и три минуты — опять гонцом татарчонок — за мной, на этот раз. Чувствую что-то неладное. В канцелярии Букин и какой-то человек, похожий на жокея. Может быть, потому, что, опершись на стол, охлопывает стэком лакированные краги. Букин в растерянности и затруднен до огорчения.

— В чем дело, Юрий Васильевич?

Человек полуоборотом повертывает ко мне лицо, не меняя позы. Беру бумагу у Букина и читаю.

Приказ Губоно о назначении к нам в музей на должность второго хранителя предъявителя сего, товарища Жабрина. Должность эта у нас, действительно, была вакантна. Человек делает полуулыбку и хладнокровно объясняет. Я вижу застывшие, неправильно посаженные, косоватые глаза и прыщи на лице со следами пудры.

— Я не знаю, кто вы, товарищ, — раздельно, словно диктуя, говорит мне он, — но заведующему музеем я представляюсь, как новый ваш сотрудник... В приказе все сказано ясно.

И смотрит на меня, усмехаясь, с вопросом.

— Ничего не поделаешь, раз вы назначены! — с удовольствием выговариваю я.

Человек заморгал, закривил губами, выпрямился и поклонился:

— Позвольте представиться — Жабрин!

Руки холодные, мягкие, влажные.

И, уже к обоим нам, открываясь начистоту, вроде как — бросьте дуться, ребята, ведь я вот какой:

— Право, товарищи, я отчасти даже невольно. Меня направила в Губоно биржа труда. Но я всегда был так близок к искусству — работал в N-ском музее, знаю профессора X... А сюда попал случайно, как демобилизованный. По специальности — я скульптор...