Астрахань - чёрная икра

Мы никогда не поймём структуру нормирования современного правящего партийно-государственного сословия, если не примем во внимание структуру крестьянской общины, «крестьянского мира» прошлого. Пока правящее сословие формировалось на основе революционного, «рыцарского» романтизма, пока в его состав входили элементы воздушные, бескорневые, оно способно было оставить в наследство лишь мифы и сказки, подобно идейным робин гудам. Но, когда эти сказки превратились в «Отче наш», были повешены в рамки в избах-палатах и даже загажены мухами, вот тогда наступила прочность. В этом, собственно, и была суть сталинизма: привлечение к власти омещанившегося мужика с его извечными представлениями о власти, которым в крестьянском земледельческом труде он был обучен природой. А природа, как верно заметил Глеб Успенский, «учит его признавать власть, и притом власть бесконтрольную, своеобразную, капризно-прихотливую и бездушную. …И крестьяне умеют терпеть… не думая, не объясняя, терпеть беспрекословно»[19]. На этом угнетении природой: засухой, морозом, ветром — веками основывался российский земледельческий быт. Мысль о мести природе, о власти над природой зреет в человеке тяжёлого земледельческого труда сама по себе, подсознательно. И сталинский колхоз с его неуважением к земле окончательно освободил этой мысли дорогу. Власть над природой, а значит, месть природе-угнетателю стала лозунгом идеологическим, а заимствованная у природы бездушность — организационным методом.

Меня не удивляет Хрипушин, который в основе своей охотник-разрушитель. Но ведь Бычков, хоть на первоначальной кустарной стадии, всё же созидатель. Однако оба с одинаково весёлыми лицами, блестящими глазами раскручивают над головой блесну и секут природу, бичуют Волгу и Каспий, ибо в этом месте плоть Волги и Каспия едина, как едина теперь плоть двух капель океана людского — Хрипушина и Бычкова. Вот она, новизна. Если ранее, в эпоху власти природы над человеком, «сплошное сознание» необходимо было семёнам никитичам для тяжёлого созидательного земледельческого труда, то ныне, в эпоху власти человека над природой, оно им необходимо для весёлой разрушительной деятельности. Так во всём. Преступник-разрушитель не берёт на себя индивидуальной ответственности, а топит её в сплошном безликом океане, независимо от того, какое орудие убийства он применяет.

Блесна — орудие убийства, орудие браконьера. Крепкая бечёвка, на конце которой вместо обычного крючка — якорёк с тремя острыми зубьями, каждый из которых с обратным заострённым концом — язычком. Язычок делает особенно страшные раны в теле рыбы, препятствует вытаскиванию острия. Хрипушин и Бычков, раскрутив над головой блесну, как гарпун, швыряют её, швыряют с силой якорёк на блесне в волжскую воду, которая кое-где уже розовая от крови. Рыбу вырывают из воды, срывают с крючка и с силой ударяют о палубу. Палуба полна окровавленной рыбы, трепещущей и уже затихшей. Ударив очередную рыбину, Хрипушин весело кричит:

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

Бычков хохочет.

Я их обоих сейчас ненавижу одинаково, да и всех, им подобных. Я, конечно, понимаю уязвимости своей позиции, тем более такую массовую ненависть ко всем, как к одному, что попахивает социальным расизмом. Я понимаю, что Хрипушину и Бычкову нужна рыба, они её засолят и будут есть в своих семьях с картошечкой и лучком. Я и сам ем мясо и рыбу с картошечкой, я не вегетарианец. А то, что они убивают её весело, — так ведь со слезами на глазах, как теперь у меня, много рыбы не добудешь. Пожалуй, ни одной не добудешь. Бычков ведь и мне дал блесну и объяснил, как бросать.

— Только осторожней, — говорит, — а то собственное ухо поймаешь или спину пропорешь.

Я поворачиваюсь к ним целой пока спиной, чтоб они не видели моих слёз, позорных слёз интеллигента, плачущего по убиваемой рыбе, которую сам же и будет есть. Не эту, конечно. Эту, которую набили Хрипушин и Бычков, я есть не буду, даже если они и пригласят меня к котлу. Да и по рыбе ли я плáчу? Если бы я был рыба, то просто бы умер сейчас и исчез или вовремя уплыл куда-нибудь в мягкие, влажные заросли родной Волги, чтоб пересидеть рыбный погром. Но куда же уплывёшь от Бычкова и Хрипушина, от Ивана Андреевича, от собственного плотоядного происхождения? Я плачу от коллективной ответственности за всё человеческое, которая ложится и на меня, я плачу от безвыходности, я плачу от отсутствия аргументов в своей правоте, хоть я знаю, что прав. Когда же мы снова научим наших детей питаться манной небесной? Впрочем, согласно научным исследованиям, манна небесная тоже была чем-то живым, какими-то жучками на Синае.

Меня окликает Бычков и спрашивает, отчего я не рыбачу. Я не отвечаю. Я знаю, что слёзы не только в глазах моих, но и в голосе. Кажется, они заметили. Хрипушин говорит:

— Ему рыбу жалко.