Астрея. Имперский символизм в XVI веке

Я прославлял многих государей-еретиков, но не за их ереси, а только лишь за нравственные добродетели. И в особенности я прославлял королеву Англии и называл её «diva», но не в религиозном смысле, а лишь в качестве эпитета, употреблявшегося древними в отношении государей. И в Англии, где я тогда был, имелся обычай называть этим титулом королеву[296].

В диалоге «Пир на пепле» (Cena de le ceneri) Бруно присоединяется к хору плачущих о потерянном золотом веке, говоря словами Сенеки:

Застали отцы беспорочный век,Когда козней и зла не ведал никто.

Каждый праздно жил у своих берегов…[297]

Можно предположить, что этим он подводит читателя к Астрее, и, хотя Бруно не упоминает это имя, далее в книге он определяет Елизавете имперское предназначение и главенствующее место на небесах. Английская королева есть «единственная и редчайшая дама, которая с этого холодного неба, близкого к полярной параллели, проливает ясный свет на весь земной шар»[298]. Бруно предрекает небесной деве расширение её монархии в новые миры: Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете. По рассудительности, мудрости, благоразумию и по управлению с ней не легко может быть сопоставлен кто-либо другой на земле, владеющий скипетром. По её пониманию искусств, по её научным знаниям, по её уму и владению языками, на которых говорят как простые люди, так и учёные лица в Европе, предоставляю судить всему свету, какое место занимает она среди других государей. Конечно, если бы власть фортуны соответствовала бы и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему её мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию[299].

Перед нами видение «всеобщей монархии» для «божественной Елизаветы». В этом диалоге Бруно постоянно цитирует «Неистового Роланда», и нельзя отделаться от мысли, что он определяет Елизавете ту же роль в имперском предназначении в новом мире, какую Ариосто пророчествовал Карлу V.

Бруно был полон надежд на некое широкое, неопределённое, объединительное реформистское движение. После смерти Генриха III он обратил свои чаяния на Генриха IV. Агриппа д'Обинье рассказывает о странных надеждах, связывавшихся с этим королём, чьё обращение в католичество, кажется, предвещало для имперски-мысливших современников, что священная французская монархия может предложить некое универсальное решение религиозной проблемы. Он говорит о том, что ходили слухи, будто Генрих IV умрёт императором всего христианского мира, обратит теократию в империю, ключи в мечи, и все религии объединятся, или станут терпимыми друг к другу[300].

Одна из самых влиятельных книг начала XVII в. связывала символ Астреи с Генрихом IV. Длинный пасторальный роман Оноре д'Юрфе об Astrе́e был посвящён этому монарху, и в посвящении Астрея отождествлялась со справедливостью, которую его правление вернуло в Европу[301]. Это иллюстрированное издание содержит изображение Астреи, невинной пастушки золотого века с колосьями в волосах (Илл. 42b).

Всё это позволяет предположить, что Елизавета-Дева была очень гибким символом. Из радикально протестантской, антипапской Девы она могла становиться более зыбкой, уклончивой богиней, в целом не столь уж далёкой от такого противника Реформации и мистика, любопытно соединявшего в себе готическое Возрождение и зарождающееся барокко, как Джордано Бруно. Такая двусмысленность позволяла ей привлекать к себе одновременно протестантов и «политических» католиков из числа своих подданных. Последние, вероятно, надеялись на её брак с каким-нибудь католическим принцем, или на некое событие, вроде обращения Генриха IV, которое так никогда и не произошло. Религиозный роялизм в её правление уже имеет два привкуса: ультра-протестантизма и суб-католицизма, вновь и вновь повторяющиеся в английской истории[302].