Атаман

— Тю-тю-тю! — заломил папаху на затылок командовавший продуктовым десантом полковник Глазков, чей мундир был украшен тремя орденами, в том числе и Святого Георгия, высшего среди офицерских орденов, неспешно расстегнул большую кожаную кобуру на поясе. — Вот так теплая встреча! Оч-чень достойная. В русском духе — с пулеметами! — Глазков выпрыгнул из кабины, иронически подбоченился, глядя на пулеметчиков. — А начальство у вас есть, господа хорошие?

— Так точно, — довольно стройно ответили солдаты, — есть!

— Пригласите-ка ко мне!

— Не велено, — отозвался один из пулеметчиков — первый номер, скорчившийся за щитком «максима», — не дозволено.

— А если я тебе сейчас пулю в лоб всажу, как ты к этому отнесешься? — веселым тоном спросил Глазков. — А? Велено это или не велено? Дозволено или не дозволено?

Пулеметчик молчал. Морщил лоб и молчал.

— Туго соображаешь, дядя, медленно, — сказал Глазков и выдернул из кобуры тяжелый, с длинным потертым стволом, — оружие не раз побывало в деле — наган. — А ведь я так и сделаю, если ты сейчас не позовешь караульного начальника.

То, что полковник не боялся пулеметов, подействовало — боевой мужик. Да и грудь у него блестела от орденов, будто хорошо начищенный тульский самовар. Вскоре из новенького дощаника, стоявшего между двумя складскими штольнями, вышел прапорщик-бурят, кривоногий, плосколицый — так же, как и полковник, орденоносец: на груди прапорщика болтались два солдатских креста на мягких лентах. Подойдя к полковнику, он отдал честь и проговорил виновато:

— Не велено вам отпускать продукты и фураж, господин полковник.

— Как не велено? Кем не велено?

— На этот счет у меня есть бумага.

— Покажите!

— Показать не могу, господин полковник, — твердо произнес бурят. — Я солдат и выполняю приказ. Будет приказ отпустить — тут же отпущу вам провиант. С большой радостью, — добавил он.

— Кто хоть подписал бумагу-то? — спросил Глазков, засовывая наган в кобуру.

— И этого сказать не могу. — Бурят замялся, оглянулся на солдат, вздохнул. — Распоряжение пришло сверху, из меркуловской канцелярии.

Прапорщик был из каппелевцев, а у них дисциплина всегда находилась на первом месте, и если он сказал «нет», то на этом будет стоять до конца. Даже если в него будут стрелять.

— Жаль, прапорщик, — с огорчением произнес Глазков, голос у него сел едва ли не до шепота, — у нас люди голодают, ремни уже начали есть. Гужи, упряжь, уздечки... Э-эх!

Прапорщик опустил голову, переступил с ноги на ногу разбитыми сапогами — он, находясь при складах, мог бы подобрать себе обувь получше, но не делал этого, — проговорил виновато:

— Извините, господин полковник. Помочь ничем не могу.

Через двадцать минут о случившемся доложили атаману.

Тот от ярости даже голос потерял, из его глотки начал вырываться какой-то шипящий птичий клекот, лицо побурело, несколько минут он впустую рубил кулаком воздух, потом неожиданно обвял и сел в кресло. Молчал минут пять, приходя в себя, обводя глазами каюту, жалкое ее убранство, ловя зрачками свет, отражающийся от воды и проникающий в иллюминатор. Таскин выпроводил всех из каюты и остался с атаманом один.

Семенов знал, что голод обладает способностью наваливаться на людей стремительно: еще сегодня было вроде бы ничего, а завтра люди уже начинают есть кожаную упряжь, и не только ее — вяленая всырую кожа, так называемая сыромятина, быстро становится лакомством, — варят супы из крапивы и конского щавеля, перелопачивают брошенные огороды, извлекая прошлогоднюю картошку, побираются на станции, клянча у поездных бригад кусок хлеба, — все это, увы, было. Голод не миновал и Хабаровска, куда Семенов также собрался идти. Там пайка хлеба стоит целое состояние, люди за буханку хлеба отдают гарнитуры красного дерева, золотые кольца, за мешок муки расплачиваются бриллиантами и перстнями с изумрудами. Страшен лик голода, беззуб, отвратителен, злобен, голодные люди превращаются в нелюдей, очень быстро падают духом и телом. Все это атаман Семенов знал, но помочь ничем не мог. Впрочем, в Хабаровске помощи от него не ждали, там что атамана Семенова, что атамана Калмыкова[84] знали хорошо: оба сумели оставить на хабаровской земле недобрый след.

— Бог покарает Меркуловых, — наконец произнес атаман. — А эта гнида заморская в кожаных крагах, — атаман хлопнул ладонью себя по ноге, по хромовому сапогу, — Гоми этот, вместо того чтобы помочь, только цидульки строчит да козью морду с обиженным выражением делает... Тьфу! Бог русского человека в обиду не даст, покарает и эту гниду. — Он почувствовал, что у него начал спекаться от внезапно навалившегося жара рот, язык прилип к небу, и попросил хрипло: — Таскин, дай воды!

— Может, чего-нибудь покрепче?

— Воды!

Во всей этой истории имелась одна пикантная деталь: атаман договорился о выдаче провианта и фуража со Спиридоном Дионисьевичем, а отказал Николай Дионисьевич.