Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

– А вы его огоньком попотчуйте, ему не до побасок будет. – Шайсупов махнул рукой, и деда Петра поволокли в Пытошную. Из толпы челядинцев вышел губной староста Семен. Он подошел к князю и, наклонившись почти к самому уху, зашептал:

– Допусти, князь, пред светлы очи свои человека с важным делом.

– Что за человек? – поднял брови князь.

– Да так, малый человечишко, ведчик губной избы.

– Зови. Где он у тебя?

– Не след ему перед людишками глянуться, человечек полезный для тебя, князь. Может, где в горенке…

– Веди, – приказал князь и, тяжело приподнявшись, направился в дом.

Ведчика губной избы Шмоньку Сухова староста ввел через черное крыльцо в маленькую горенку об одно окно и оставил там одного. Впервые Шмонька был в воеводском тереме и немало подивился убранству горенки: в углу стоял дубовый резной стол, покрытый темно-красной золотой ниткой парчовой скатертью; на столе стояло два серебряных шандала на три свечи, черного камня ларец и заморского стекла кубок; возле окна – стольцы, обитые розовым атласом; на стене накрест висели две турские сабли.

Шмонька подошел к столу и осторожно потрогал скатерть.

– Хороша! – глаза у него жадно загорелись. – Себе бы в избу такую!

Послышался скрип половиц, дверь в горенку отворилась, и вошел князь, за ним – Семен.

Князь Леонтий оглядел ведчика: невзрачный мужичок в серой рубахе, подпоясанной веревкой, такие же грязно-серые штаны, ноги босы, волосы нечесаны, низкий морщинистый лоб, лицо красно, глаза испуганно бегают по сторонам. Не глянулся мужик князю.

– Говори, что за дело, – приказал он.

Ведчик вытащил из-за пазухи грязную тряпицу и протянул князю.

– На дыбу хочешь, холоп? – закричал князь. – Чего суешь гниль в руки!

Шмонька Сухов упал на коляни, затрясся телом.

– Чего привел холопа? – повернулся князь к старосте Семену. – Юродствовать вздумал?

Староста подошел к Сухову, вырвал из рук тряпицу и, замахнувшись на него, зашипел:

– Сгинь, гнида, смердит.

Ведчика как ветром сдуло из горницы.

– Прости ты его, князь, не учен речи гладко вести, дозволь уж мне о деле поведать том.

Шайсупов разрешающе кивнул головой.

– Шмонька Сухов нашел тряпицу на калиточке висемшей, зацепился кто-то рубахой и вырвал клок. А клок-то знатный: черен и кровица на нем. И статься, выбросил бы он тряпицу ту, кабы не висела она на потайной калиточке, а калиточка та в Николаевский монастырь ведет. Вот где тюремных сидельцев искать надобно, – заключил Семен.

– Может статься, и так, – согласился князь. – Везде искали разбойных, а вот храмы Божьи минули.

– Прикажешь наведаться в монастырь? – склонил голову староста.

– Сам поеду. Упреди Степаниду, чтоб встречала, да пошли за Захаркой Пестрым.

Князь Леонтий заходил по горенке, потирая руки.

– Васька Щелычев поймал да упустил разбойных, а от меня им не уйти, не таков я человек, чтобы выгоды не усмотреть.

Кровь ударила в лицо. Он подошел к столу, вытащил из ларца зеркало в серебряном окладе и, глянув в него, остался доволен своим отражением.

– Лицом не вышел, зато умен, – похвалил себя князь.

3

Слух о побеге тюремных сидельцев донесся до глухих монастырских стен.

Мать игуменья, догадавшись, что за демоны посещали этой ночью святую обитель, приказала позвать Алёну. Та явилась, тихая и смиренная.

Степанида с особой пристальностью оглядела молодую монахиню: ладная блудница-то, отметила про себя игуменья.

– Помнишь ли ты заповеди христовы, дочь моя? – обратилась игуменья к Алёне. – Крепка ли в вере к Богу?

– Бог в сердце моем, матушка, и на устах.

– Хорошо, – одобрила игуменья. – Тогда ответствуй, нет ли соблазна в помыслах твоих, не тянется ли сердце твое в мир?

Алёна, не в силах скрыть правду, тихо ответила:

– Да, матушка. Непокойно мне. Гнетет мою душу грех тяжкий.

– А ты покайся.

Подойдя к Алёне, игуменья взяла ее за руку и подвела к лавке.

– Сядь. Говори, я приму твой грех.

Алёна заволновалась: грудь ее высоко вздымалась, щеки пылали; глаза, красные от бессонно проведенной ночи и припухшие от слез, лихорадочно блестели.

– Замыслила я, матушка, о греховном, о земном.

Ласково поглаживая дрожащую от волнения руку молодой монахини, игуменья успокоила:

– Грех тот терпим. Постом и трудом смиряй плоть свою, а мысли греховные изгоняй святой молитвою, – и, помолчав, добавила: – Скажи, дочь моя, дошла ли ты токмо в помыслах своих до греха или свершила грехопадение?

Алёна вся вспыхнула до корней волос.

– Как можно, матушка!

– Охолонь, сгоришь ненароком.

Игуменья встала.

– А кто он таков молодец, что забыла ты долг свой перед Господом? – спросила она и впилась глазами в Алёну.

– Не ведаю, матушка, – тихо ответила та.

– Врешь! – вскричала мать Степанида. – Душу свою дьяволу продала! Антихристов, душегубов в монастырь привела, где прячешь разбойных, говори?!

Алёна поняла, что тайна ее раскрыта и не будет ей пощады.

– Сгною в цепях, света белого не взвидишь, – бесновалась мать Степанида. – Сгинешь в мешке каменном!

Наконец обессилев от злобы и крика, она упала в стоящее возле окна кресло.

– Настя! – позвала игуменья. – Настька, чертова девка!

В комнату вбежала послушница, бледная и растерянная.

– Подслушиваешь, мерзавка!