Атаманский клад

Майор, подозвав младшего сержанта, приказал ему обыскать крестьянина. Милиционер отложил резиновую дубинку, присмотрелся к объекту шмона, приткнувшемуся в углу барьера. Мужик, кроме отвращения, не вызывал никаких эмоций, но поступил приказ, его следовало выполнять и он приблизился с брезгливой гримассой на лице. Пастух в какой раз за сегодняшний день ощутил, что пришел его конец, язык прирос к небу, сердце упало в живот. Ему опять захотелось заверещать недорезанным поросенком, потому что люди при этих звуках становились покладистее, но горло сжали стальной хваткой спазмы.

— Не бойся, тебя никто не собирается насиловать, — ухмыльнулся милиционер, сузив с презрением глаза в жесткие щелки. — Эх, какой стыдливый, а может, под лохмотьями чего прячешь?

— Нечего мне прятать, — прохрипел пастух с натугой. — Я вот он, весь перед тобой.

— Так расстегивай свои одежки, суслик, и придвигайся поближе, будем глядеть, что ты затарил в складках.

От страха живот у пастуха непроизвольно сработал, пернув громко и продолжительно, он испуганно уставился на новых мучителей. Залился в голос, бороздя морщинами щеки, заросшие рябой щетиной. Милиционеры недоуменно переглянулись, они в первый раз наблюдали такого задержанного. А мужик тем временем набирал силу:

— Что я такого сделал, что мучаете меня целый день? В наручники закуете… к батарее в камере прицепите? Я за колбасой приехал…

— Это дурак, — неуверенно произнес офицер, стоящий рядом с майором. — Его надо держать не у нас, а отправлять в Ковалевку.

— Он насквозь провонялся, — брезгливо отвернул лицо милиционер, хотевший прикоснуться к одежде пастуха. — Фу, падла… иди на хрен, скотина.

Майор бросил руки на стол, уставился в журнал задержаний, спросил с неприязнью, дождавшись, пока пастух сбавит обороты:

— Будешь писать заявление на своих обидчиков?

— Я никого не трогаю…, — запричитал мужик. — Они на меня сами напали, хотели наручниками…

— Мы это уже слышали, — жестко оборвал майор.

— Гони его в шею, — посоветовал ему офицер. — Сюда кого попало волокут…

— Иди расписывайся, вот здесь, — дежурный отчертил ногтем нужную строчку. — Ты сколько классов закончил, мудак?

— Четыре, потом подался в пастухи.

— Там тебе и место, распишись и дергай на все четыре стороны, — подвел майор конец разговору. — Если тебя еще раз привезут в наше отделение, я вызову бригаду из Ковалевки.

— Может, он там уже побывал, — усмехнулся офицер в усы.

— Есть какие-нибудь документы? — облокотился о прилавок милиционер.

— Документов мы с собой не возим, — всхлипнул пастух, ставя закорючку в журнале. — А дома и паспорт, и другие бумаги имеются, с печатями. А как же…

Над городом, когда пастух вышел из отделения милиции, уже висел глубокий вечер, окна многоэтажных домов вокруг светились сплошным забором. Морозец к ночи покрепчал, принявшись пощипывать за уши. Мужик, спустившись со ступенек, повертел головой по сторонам, заметил недалекую остановку транспорта, направился туда. Понял, сидя уже на лавочке, что на автовокзал ехать не зачем, последний рейсовый автобус давно показал красный зад. Городских тоже становилось все меньше, им на смену пришли дорогие маршрутки. Мокрые штаны стали колом, взялись примерзать к голым железным планкам, ко всему, возле ярко освещенных палаток, набитых бутылками со спиртным и пачками сигарет, крутились кодлы из малолеток, обозленнных на все вокруг. Пастух, оторвавшись с хрустом от сидения, завернул за стеклянные боковины остановки и, непрерывно оглядываясь, окунулся во тьму. Он взял направление к высотным домам со светлыми окнами, он был наслышан о бомжах, о их теплых ночлежках возле горячих труб в подвалах. А двери в России не закрывались в подъездах испокон веков.

Искать место ночлега пришлось недолго, мужик, уже укладываясь в душной коллекторной на доски под толстыми трубами, сонно подумал, что нужно обязательно заглянуть утром на рынок, а уже потом тащиться на автовокзал. Не может быть, чтобы такой шустрый валютчик, как этот Коца, не объявился на своем месте, скорее всего, он или изрядно выпил, или решил взять выходной. Пастух рукой нащупал под ремнем корявый узелок, намокший от мочи, вытер осклизлые пальцы о полу брезентового плаща. И, успокоенно вздохнув, смежил веки.

Глава двадцать вторая