Атлантида

Мерзко, мерзко думать о смерти — лучше уж думать о тех, кого она успела похитить. Вспоминать, какими они были при жизни. Внезапно Шеккиху представилось лицо его бабушки. В паутине трещинок на потолке проступили морщины, сам собой возник пристальный взгляд — Шекких даже смигнул, но видение не исчезло. А он-то думал, что и вовсе забыл ее за давностью лет. Оказалось, все он помнит — и проницательную улыбку, и скрюченные старостью пальцы, и шаркающую ревматическую походку, и даже обыкновение вставать с места со словами: «Ну я ж тебе, мерзавке, покажу!» Странные шутки шутит память с человеком! Слышал эти слова Шекких несчетное количество раз — а понял их только теперь. Мальчиком он дивился, отчего бабушка постоянно беседует сама с собой, да еще и честит себя мерзавкой… но она разговаривала не с собой! Она говорила с той мерзостью, которая захватила ее тело, отторгла, сковала, цеплялась изнутри за суставы, мешала ходить, сидеть, стоять… со старостью, болезнью — вот с кем она говорила! С ненавистным врагом, которого надо одолевать ежечасно, ежеминутно, каждым шагом, каждым вдохом. Не дать этому врагу торжествовать над собой. Пожалуй, бабушка Шеккиха была лучшим бойцом, которого он только знал: до самой своей смерти из своей беспрерывной схватки она выходила победителем.

Забавно даже… неужто старенькая бабушка — лучший боец, чем он сам? А ведь так оно по всему и выходит. Правда, у него нет опыта подобных боев, а у бабушки подобного опыта было с лихвой, на троих таких, как Шекких, наберется. Да и мудрости у нее было хоть отбавляй. В детстве Шекких только рот кривил, когда бабушка бралась учить его уму-разуму… теперь бы послушать ее ехидные сентенции и странные притчи!

А притчи, и точно, были странные. Взять хоть эту историю про одноногого бегуна. Кто не слышал сказки о человеке, который мчался быстрее ветра — да-да, том самом, что передвигался на одной ноге, а другую подвязывал? Сказочный бегун и на одной ноге передвигался быстрее, чем все прочие — на двух, и ногу подвязывал, чтобы, сделав пару шагов, не убежать нечаянно на край света. А вот бабушка утверждала, что знавала этого бегуна, И что ногу он подвязывал не для того, чтоб уберечься от последствий своей волшебной быстроты, а совсем по другой причине. Просто отнялась у него эта нога, вот и весь сказ. Причем бабушка говорила, что бегуном он тогда только и заделался, когда остался при одной ноге. Раньше-то он бегал не быстрее прочих, резвостью особой не отличался. А вот как стряслось с ним несчастье, бедолагу злость разобрала: как, мол, это так, да неужто ж я больше никогда ходить не буду? Нет уж, врешь — буду! Не ходить — бегать буду! А если кто не верит — утрись, почтеннейший… а я все равно буду, вот тебе же назло и буду! Это уже потом про него сказки слагать стали… а со временем и вовсе забыли, почему бегун — и вдруг одноногий. А поначалу ему ох как неласково пришлось. Шаг — и носом в пыль, другой — и опять мордой в лужу, а то ведь и о камешки… небось, к тому времени, когда калека стал бегуном, у него на роже больше мозолей наросло, чем на пятке: легко ли эдак оземь грохаться?

А чем ты от него отличаешься, Шекких, внучок любимый? Не ты ли восхищался им втайне — в полной, между прочим, уверенности, что и сам смог бы сделаться бегуном ничуть не хуже, если нужда случится? Так ведь она и случилась — разве нет? Так чего же ты ждешь, одноногий бегун? Делай свой первый шаг… И тебе куда как легче: не следят за тобой насмешливые глаза бывших друзей, не звучат за твоей спиной ехидные голоса, с деланным сочувствием обсуждая каждое твое падение. Ты один, и тебя никто не видит, некого тебе смущаться. Никто тебе и слова не скажет — тишина кругом…

А в тишине и вообще хорошо принимать решения…

— Ах ты рожа чернильная! — взревел Шекких, и толстоморденький майор конвульсивно вздрогнул.

Обвинение было не совсем безосновательным. Мгновением назад Шекких так грохнул кулаком по столу, что деловые бумаги содрогнулись и поползли куда-то в сторону, а чернильница подскочила на добрый вершок, и по дороге встретилась с майором. Шекких нимало не преувеличил: рожа у майора сделалась и впрямь чернильная.

— Печать тебе требуется? — зловеще осведомился Шекких. — Так ты мне только скажи, на какое место ее тебе поставить, а я уж мигом! Так поставлю — за всю жизнь не отскоблишь!

Боевой офицер знал бы, как образумить разбушевавшегося подчиненного. Но майор Шеккиху попался тыловой, канцелярский. Едва ли он хоть раз в жизни держал в руках оружие поопасней детской деревянной сабли, а уж ярости такой в человеке ему точно видывать не доводилось. Бедняга только и сумел, что пискнуть неразборчиво и забиться на стул с ногами, будто спасаясь от собаки, пытающейся цапнуть его за лодыжку. Никаких стратегических преимуществ этот маневр майору не принес. Когда дрожащее от ужаса майорское пузо оказалось вровень с перекошенной физиономией Шеккиха, тот схватил майора за поясной ремень левой рукой и занес было правый кулак…

— Рядовой Шекких — смир-но!