Атомизация общества и социальная самоорганизация: российский контекст

Приведу лишь несколько примеров в подтверждение этого тезиса. Автор имел возможность наблюдать и анализировать реакцию различных людей на быстрый переход к рынку и связанное с этим падение уровня жизни населения во много раз (особенно после «либерализации» цен в 1992 г. и последовавшей инфляционной волны). Очень многие, столкнувшись с колоссальным ростом цен, намного опережавшим средний рост заработков, стали выживать за счет огородов и земельных участков. Но это было делом сугубо индивидуальным. В то же время, практически не было серьезных попыток коллективного овладения пустующими землями или организации производственных аграрных кооперативов. Потребительские кооперативы, которые могли бы позволить значительно ограничить распространившуюся спекуляцию при перекупке и перепродаже продуктов и иных товаров, также были скорее исключением. Автору известна одна более или менее серьезно задуманная инициатива такого рода в Москве, но и она исходила от политических активистов (сторонников своего рода «кооперативного социализма») и потерпела неудачу.

Определенную склонность к ограниченным формам коллективной самоорганизации продемонстрировали различные национальные меньшинства, особенно переселенные на новую территорию, но связанные общностью происхождения. Так, известно, что турки–месхетинцы, бежавшие в Центральную Россию от преследований в Средней Азии и поселенные компактно, помогали друг другу строить дома и поднимать хозяйство. С другой стороны, значительное распространение получили группировки мафиозного толка, члены которых также были связаны общим происхождением. Здесь происходило известное по аналогичным структурам во всем мире переплетение элементов взаимопомощи с жесткой иерархической субординацией и агрессивным отношением к внешней среде. Собственно говоря, целью такой мафиозной взаимовыручки являлся именно коммерческо–конкурентный успех, иными словами факторы социальности носили в данном случае подчиненный характер.

Интересно, что то же самое произошло с таким традиционным для российского общества явлением, как «блат» или «знакомства». Речь идет о широко распространенной практике, когда пробившиеся наверх люди оказывают помощь и поддержку своим знакомым, родственникам, землякам или клиентелле в обмен на какие–либо услуги. С переходом к рыночной экономике эти взаимоотношения окончательно коммерциализировались, и ответные услуги стали почти исключительно денежными.

Итак, с выходом на первый план коммерческо–индивидуалистических ценностей завершается распад традиционного российского общества. Еще раз напомню, что этот распад носил особенно болезненный характер, поскольку происходил крайне быстро и сопровождался концентрированным насилием со стороны власти и господствующих социальных сил. Как верно заметил немецкий исследователь Роберт Курц, модернизации, осуществленные в России на протяжении всего лишь нескольких десятилетий, включили в себя преобразования, на которые в Европе понадобились долгие столетия (от сгона крестьян с земли, абсолютизма и меркантилизма, через индустриализацию и урбанизацию, вплоть до перехода к новейшей, неолиберальной фазе индустриального общества)[10]

. В ходе такой напряженной и мучительной гонки, да еще при постоянном подстегивании сверху было, очевидно, мало шансов для того, чтобы на место разрушавшихся структур коллективного действия пришли иные, причем такие, которые обладали бы достаточной устойчивостью и дееспособностью.

Более того, поскольку ни один социум не может существовать на основе неограниченной войны «всех против всех», западное общество на протяжении сотен лет формирования капитализма инстинктивно сохранило с докапиталистических времен или выработало механизмы амортизации, не позволяющие ему окончательно рассыпаться. Российское общество менялось столь быстро, что такие механизмы не сохранились или не успели сформироваться, и оно оказалось совершенно беззащитным перед лицом атомизации и распада.

Сопротивление и социальная самоорганизация

Перейдем теперь к явлениям иного рода, которые, напротив, свидетельствуют о сохранении определенного потенциала самоорганизации, латентно сохраняющегося в современном российском социуме. На сегодняшний момент очень трудно однозначно установить, следует ли оценивать его как последние остатки «старого» или же как зародыш какой–то новой социальности. Эти явления слишком изолированы и редки для того, чтобы сделать сейчас какой–либо определенный вывод.

Автору довелось на протяжении последних 17 лет не только участвовать в российских социальных движениях, но и изучать их. Поэтому предлагаемый обзор – отнюдь не исчерпывающий – можно надеяться, отражает наиболее существенные стороны происходящего.

Самоорганизованные протесты и коллективные инициативы в современной России, как я уже отмечал, являются редкостью. Тем не менее, мне удалось довольно близко наблюдать некоторые из них либо подробно беседовать с их участниками[11]. Картина вырисовывается следующая.