Ацтек. Том 2. Поверженные боги

Говоря «она изменилась», я имею в виду, что Бью научилась скрывать ту стойкую неприязнь и презрение ко мне, которые она испытывала всю свою жизнь. Не подумайте, что она как-то дала мне понять, будто эти чувства ослабли, но они перестали выставляться напоказ, а для меня и этого маленького притворства было вполне достаточно. Бью прекратила выказывать гордость и самоуверенность, сменив их на мягкость и послушание, на манер большинства других женщин. В какой-то мере мне, может быть, даже недоставало той язвительной неукротимой женщины, какой она была раньше, но это сожаление с лихвой искупалось облегчением от того, что мне уже не нужно больше ей противостоять. Когда Бью скрыла свой истинный характер, изобразив показную спокойную почтительность, я и сам смог относиться к ней с той же терпимостью.

Ревностно исполняя обязанности жены, она не позволила себе ни малейшего намека на то, что я мог бы наконец использовать ее для той единственной подобающей жене услуги, от исполнения которой так долго воздерживался. Она ни разу не предложила мне сделать наш брак таковым в общепринятом смысле, никак не подчеркивая свое женское начало и воздерживаясь от насмешек и сетований по поводу того, что мы с ней спим в разных спальнях. И я был рад этой ее сдержанности, ибо мой отказ пойти навстречу подобным притязаниям мог нарушить установившееся в нашей совместной жизни равновесие, однако заставить себя обнять Бью как жену я не мог. Увы, Ждущая Луна была моей ровесницей, и выглядела она на свои годы. От красоты, которая некогда была равна красоте Цьяньи, остались лишь прекрасные глаза, да и те я редко видел. В своей новой роли услужливой супруги Бью всегда держалась скромно, опустив глаза и стараясь не повышать голос.

Раньше ее глаза частенько вспыхивали огнем, а голос звучал колко, насмешливо, а то и злобно. Но теперь в своем новом обличье Бью говорила тихо и мало. Когда я выходил из Дома утром, она могла спросить:

— К какому времени приготовить тебе обед, мой господин, и что бы ты хотел поесть?

Когда я покидал дом вечером, она могла предупредить меня:

— Ночь становится прохладной, мой господин, и ты рискуешь простудиться, если не наденешь накидку поплотнее.

Я уже упоминал, каким был мой обычный распорядок дня: я уходил из дома утром и вечером, чтобы проводить время единственными двумя способами, которые мог придумать.

Каждое утро я отправлялся в Дом Почтека и большую часть дня сидел там, беседуя с купцами, слушая их рассказы и попивая густой шоколад, который разносили слуги. Трое старейшин, некогда проводившие со мной собеседование в этих стенах с полвязанки лет тому назад, конечно, давно уже умерли, но их заменили другие, точно такие же, как они: старые, толстые, лысые, добродушные и уверенные в собственной значительности. Если не считать того, что я не был пока ни лысым, ни толстым, а также не ощущал себя старейшиной, я, пожалуй, мог бы сойти за одного из них, ибо ничем не занимался и лишь предавался воспоминаниям о былых приключениях да радовался своему нынешнему богатству.

Время от времени прибытие очередного купеческого каравана предоставляло мне возможность принять участие в торгах — прикупить тот или иной приглянувшийся мне товар, но до конца дня я, как правило, уже успевал вовлечь в торги другого почтекатль и перепродать ему товар с барышом.

Я мог делать это, даже не выпуская из рук чашки с шоколадом, даже не видя того, что покупал и продавал. Порой в здании появлялся какой-нибудь молодой, исполненный рвения торговец, собиравшийся в свое первое путешествие, и я задерживал юношу, чтобы снабдить полезными советами, рассказав об особенностях того или иного маршрута. Разумеется, задерживал ровно настолько, сколько времени он мог слушать, не выказывая раздражения и явного желания уйтй, сославшись на множество неотложных дел.

Но чаще всего там не оказывалось никого, кроме меня да таких же отставных почтека, которым нечем больше было заняться и некуда больше податься. Поэтому мы садились в кружок и по привычке торговцев вели обмен, только вот обменивались теперь не товарами, а рассказами. Я выслушивал истории о тех временах, когда все мои товарищи были молоды, а вместо нынешнего богатства обладали лишь непомерным честолюбием, о временах, когда они странствовали по Сему Миру, не боясь идти на риск и подвергаться опасностям. Наши истории были бы достаточно интересными и в неприукрашенном виде — а мне так точно не было нужды приукрашивать свои рассказы, — но поскольку все старики старались перещеголять друг друга в неповторимости собственного опыта, разнообразии приключений, необычности происшествий, а главное, в проявленных ими мудрости, находчивости и храбрости, то без этого не обходилось. Во всяком случае, я приметил, что многие рассказы с каждым очередным повторением обрастали новыми, все более красочными подробностями.