Аттракцион Безнадега

– Ты много потерял… – Баши вздохнул, припоминая… или подбирая слова. – Пустырь настолько белый, что убивает глаза, но так красив, что возникает желание сойти с ума. Особенно там, где мы будем, – на севере. Там белый цвет стал миром, вобрав в себя все его краски, всю жизнь… И ты знаешь, Хаким, иногда я специально останавливаю караван, чтобы полюбоваться Белым. Я смотрю, смотрю на него столько, сколько это возможно без защитных очков, потом надеваю их и продолжаю смотреть. Я любуюсь… Я любуюсь, Хаким, представляешь? Я! Я видел все до Времени Света и видел все после него. Я был уверен: ничто не сможет меня поразить, но Белый Пустырь ударил в самое сердце. Он прекрасен…

– И прекрасна сама возможность путешествовать, – едва слышно произнес Тредер. – Отыскивать чарующие места, которые, как ни странно, есть в унылом Зандре…

– Любоваться ими…

– И чувствовать себя человеком…

– Ты все понимаешь, – улыбнулся баши. – Ты умен и восприимчив, хотя пытаешься казаться обыкновенным.

– Благодарю, дорогой друг.

Но Мухаммед, как выяснилось, не закончил:

– Ты прекрасный врач, Хаким, ты мог бы лечить моих людей и практиковать в каждом поселении, где я ставлю ярмарку. Такие, как ты, сейчас наперечет и на вес золота.

– Все так, дорогой друг, но вы знаете мои обстоятельства, – развел руками седой. – Я услышал время, которое у меня есть, – четыре месяца. И если судьбе будет угодно вновь свести нас в Железной Деве и вы по-прежнему будете добры ко мне, я с удовольствием приму предложение и останусь путешествовать.

– Это твое слово?

– Да.

Энгельс выдержал паузу, демонстрируя, что ждал иного ответа, после чего велел:

– Помоги мне подняться. – Оперся на руку Тредера, медленно дошел до самого носа кабины и остановился у лобового окна. Теперь их разговор не мог слышать даже рулевой. – Ты хороший человек, Хаким, хороший, но глупый. Я видел много похожих на тебя людей, но все они были мертвыми. Или готовились умереть.

– Знаю, дорогой друг, – спокойно подтвердил седой. – Я не первый день в Зандре и потому подписываюсь под каждым вашим словом.

– Я не понимаю таких, как ты, но уважаю. Вы не останавливаетесь даже перед лицом смерти.

– Я должен…

– Больше ни слова – ты только что все о себе сказал.

Они помолчали, наблюдая за медленно приближающейся колокольней – даже на знакомом плато Энгельс не позволял разгоняться быстрее сорока километров в час, – наблюдая за мотоциклами и багги разведки – несколько машин устремились к аттракциону, – за броневиками охраны – люки задраены, пулеметные стволы медленно ходят по кругу, выискивая цели, – после чего баши продолжил:

– Я знаю – бесполезно, но не могу не предупредить в последний раз: не ходи в Безнадегу, Хаким, там совсем плохо. Все аттракционы, которые ты видел до сих пор, не идут ни в какое сравнение с Безнадегой. Там нет закона, нет даже понятий, нет ничего, к чему ты привык. Ты не вернешься.

– Вы знаете мои обстоятельства, дорогой друг, – повторил седой.

– Эх…

Мухаммед пожал Тредеру руку и замолчал. Впервые за много лет, с самого Времени Света, могущественный баши хотел, очень хотел, но никак не мог повлиять на происходящее. Не мог ничего изменить…

* * *

«Камни… Камни гладкие, аккуратные, словно облизанные, и грубые обломки с рваными краями. Камни, стоящие на песке и каменной крошке, на мельчайшей гальке, способной, кажется, течь не хуже воды, и посреди сухой, суше камня, выжженной солнцем земли. Камни едва ли не всех на свете цветов: черные и коричневые, белые и красные, зеленоватые, голубые, синие, серые… А еще – чистые и обросшие пятнами медузы. Камни…

Камни – это наш нынешний мир. Камни всех размеров, песок, солнце, радиация и снова камни… А между ними – редкие зеленые зоны и еще более редкие открытые водоемы. Настолько редкие, что в их существование никто не верит, потому что вода ушла вниз, в глубокие слои, прячется, не желая течь по каменной Земле…

Настоящая вода глубоко, а та, что приходит с неба, чаще всего бывает отравлена… Хотя… Отравлена она, по древним меркам, по таблицам, которые составляли врачи до Времени Света, до того, как мир стал гребаным, а мы сожрали столько радиации, словно нам делали рентген каждые тридцать секунд жизни… Всю жизнь… Всю прошлую жизнь…

Я плохо помню прошлую жизнь, но знаю, что, по ее меркам, я отравлен. И телесно. И духовно. Я отравлен и ядовит. Я опасен. Иногда я противен сам себе.

Но я живу.

Я знаю людей, которые скормили себе пулю, но я живу.

Отравленный. И ядовитый. Обитатель…

Я не знаю, кто первым назвал Зандр Зандром, но он не ошибся, чтоб меня на атомы разложило, он отыскал правильное слово, потому что, когда я оглядываюсь, я вижу только его – Зандр.

И когда я смотрю в себя, я снова вижу его – Зандр.

Зандр всюду.

Безжизненный. Пустой. Жестокий…»

(Комментарии к вложениям Гарика Визиря.)