Аукцион

Назавтра в девять пятнадцать сэр Бромсли — лично, а не через секретаря — позвонил полковнику Бринингзу и попросил его приехать в резиденцию к одиннадцати пятнадцати; «если вам придется подождать пять минут, надеюсь, извините меня, принимаю коллегу из Бонна; как правило, самое главное немцы говорят лишь в конце беседы, полагая, что первые сорок пять минут они изучают собеседника, разминают и готовят к главному; мистическая нация».

Тем не менее сэр Бромсли принял полковника точно в назначенное время: обменявшись в дверях прощальным рукопожатием с боннским заместителем министра, он здесь же, не сходя с места, дружески приветствовал своего старого знакомца, пригласил его к маленькому столику, который секретарь, мисс Призм, уже успела убрать после первого визитера и накрыть к приходу Бринингза (ветеранов службы сэр Бромсли выделял, оказывая им заметное для всех почтение), сам налил ему чаю; только что прислали из Пекина, совершенно поразительный аромат; заметил, что немца он угощал кофе; «этот жасминный экстракт здоровья я берегу только для своих», и лишь после этого, в обычной своей манере, — абсолютная прямолинейность в разговоре с асами, — сказал:

— Нью-Йорк обижен, полковник. Я получил телеграмму от наших младших братьев, они обескуражены вашей позицией...

— Я ждал этого, сэр. Вы в курсе того, о чем они просят?

— Да, но лишь в общих чертах.

— Я благодарен судьбе за то, что великий англичанин сэр Сомерсет Моэм дарил меня своей дружбой... Нет, нет, он тогда уже не сотрудничал с вами... Он член моего клуба, мы встречались только там, и однажды он пригласил меня провести два благословенных дня в его замке на Ривьере. Помните его великий роман «Скелет в шкафу»? О писателе, его очаровательной ветреной жене, о том, как он чувствовал

правду, не зная ее, и лишь поэтому писал такую правду, которая потрясает.

— Это когда жена литератора — после смерти их девочки — не может быть дома и уходит в гульбу, отдается какому-то актеру, а потом возвращается домой, а он той же ночью уже написал все то, что с нею произошло?

— Именно это я и имел в виду, сэр... Прежде чем ответить мистеру Фолу, — в таком смысле, в каком я ему ответил, — мне пришлось провести довольно кропотливое исследование... Я проанализировал досье, нашел кое-что о князе Ростопчине, он был в маки, в тех группах, которые сотрудничали с нашими людьми, отзывы о нем самые лестные: мужествен, высокодостоин, неподкупен; никакой тяги к коммунизму, да и откуда ей взяться...

— Простите, полковник, но русский граф Игнатьев, военный атташе императора в Париже, кончил свою жизнь генерал-лейтенантом Красной Армии...

— Полковник разведки генерального штаба царской армии Борис Шапошников кончил свою жизнь в ранге маршала Красной Армии, сэр, ближайший сотрудник Сталина. Смыкание русской идеи с коммунизмом — далеко не изученная тема; мы не вправе руководствоваться в нашей государственной деятельности эмоциями непризнанных русских гениев, которые они столь ядовито излагают в своих безответственных радиокомментариях, вещающих на Россию из Мюнхена.

— Это довод. Простите, что перебил вас...

— Я противник монологов, — улыбнулся Бринингз, глаза из льдистых сделались голубыми, морщины на лбу разошлись, и желтоватая, нездоровая бледность сменилась чуть заметным румянцем на скулах. — Диалог предполагает два голоса, он демократичен, и я, как старый консерватор, более всего ценю демократию, сэр.

— Браво! Я весь внимание... Еще чаю?

— Да, благодарю. Он восхитителен. Итак, князь... Я внимательно посмотрел все то, что мы смогли собрать на него. Он состоялся без помощи каких бы то ни было сил извне. Причем, любопытно, он не занимался спекуляцией, не имел покровителей со средствами, не получал наследства. Это меня насторожило. Я опросил наших ветеранов — тех, кто еще жив... Кого мы парашютировали на связь к маки... Князь, — его кличка у партизан была «Эйнштейн», — отличался любопытным качеством... При том, что он был балагур, много болтал и поэтому на тупоголовых производил впечатление ветреного молодого человека, князь отличался врожденным качеством холодного, скрупулезного аналитика... Перед началом операции командование маки запирало его в блиндаж, и он просчитывал все возможные варианты успеха и провала, замечая самые, казалось бы, незначительные мелочи... Кстати, поначалу кличку свою не любил, потому что до войны, как и вся эмиграция первой волны, евреев не жаловал, считая их повинными в революции. Только после того как воочию увидел, что делают наци с евреями, с русскими пленными, сколь зверски пытают французских партизан, он сам стал называть себя «Эйнштейном». Если бы все немцы при Гитлере имели возможность посетить концлагеря, думаю, они бы свергли бешеного сами...

— Если мы стоим на позиции диалога, то я позволю себе не согласиться с вами.