Аукцион

— Я опешил, — продолжал между тем Лифарь. — Такой прекрасный язык, такой петербуржский, то есть ленинградский... «Вы — русский?!» — «Нет, немец, но служил в лейб-гвардии Его Императорского Величества! Я знаю все ваши балеты, обожаю французскую культуру, купил виллу под Парижем!» Ушам не верю! «Мы пришлем вам в театр из рейха молодого ляйтера, он возьмет на себя бремя хозяйственных забот, чтобы вы целиком отдались искусству!» — «Так, значит, все-таки берете театр? Кто же будет править — вы или я?» — «Нет-нет, вы! Не хотите ляйтера — не дадим. Обращайтесь ко мне по всем вопросам, к вашим услугам!» Я поклонился — и к двери, а он меня останавливает: «Сергей Михайлович. У вас будет секретная миссия, и вы должны ее принять!» — «В чем же она заключается?» — «Вы сегодня должны остаться ночевать в Опера». — «Почему?» — «Потому что сегодня в Компьене подписывают мир. А после этого Хитлер пожелал быть в Опера». И — при слове «Хитлер» — вскидывает руку. «Отвечаете за все вы, вопрос жизни и смерти». Я бегом к моему министру эдюкасьон насьональ10

; тот выслушал; «все на вашей ответственности, вы приняли полномочия, только, молю, никому ни слова!» Но я решил дезертировать — первый раз в жизни... Зашел в Опера, дал пожарнику на красненькое, «оставлю тебя на ночь», и со страху отправился в еврейский дом — нашел убежище, а?! Хочу обо всем этом написать в моих «Мемуар д’Икар»11

... С первым метро лечу в театр, а мой пожарник рассказывает рабочим сцены, как ночью в зал ворвались немцы, много немцев, а с ними был один с усиками, очень хорошо знал про Опера, рассказывал остальным, где и что. «Я решил, что это немецкий певец, — продолжает мой пожарник. — Когда он спросил, где президентская ложа, я ответил: «А черт ее знает, их столько у нас, этих самых президентов». Певец с усиками рассмеялся и похлопал меня по плечу, а я — его. Когда все уходили, певец велел дать мне денег за экскурсию, но я отказался, — „от бошев не берем“». Рабочие стали его бранить, деньги не пахнут, а я спросил, как звали того певца. «А черт его знает. Рулер или Фулер». — «А он был в военной форме?» — «Да». — «С усиками?» — «С усиками. Как у Шарля Чаплина». — «Так это ты Хитлера по плечу хлопал!» Пожарник — бах и в обморок! Увезли в больницу, он там и умер от шока... Представляете?! Не от пули, но от одного имени Хитлера! Да... Я бегу в телефон, соединяюсь с префектурой: «Алло, знаете новость, в Опера был Хитлер!» Звоню всем друзьям и знакомым: «Хитлер в Париже!» Я ж таким образом хотел сообщить в Лондон, что он здесь, пусть действуют! А через три дня французское радио передает из Англии: «Серж Лифарь принял в Опера Хитлера! За это он приговаривается к смерти!» У меня волос дыбом! Но и немцы это радио слушали, и они были убеждены, что я принимал Хитлера, и поэтому не я им кланялся, а они мне. А скольких я спас грузинских пленных, когда ставил балет «Шота Руставели»?! О, сотни! Да... Однажды на репетицию приходит страшный, небритый кавказец и говорит: «Ну, здравствуй, товарищ!» Рядом сидит Кокто, настроение у всех приподнятое, союзники идут на Париж... Но ведь есть и коллаборанты, осведомители! Я подмигнул музыкантам, те как бабахнут на барабане! А этот грузин закричал: «Огонь! Пли!» Воцарилась мертвая тишина... И тогда этот грузин, — его звали князь Нижерадзе, — спросил так, что всем было слышно: «Ты кому делаешь балет? Хитлеру?» А я — не думая ни секунды: «Почему Хитлеру, а не Сталину?» Тогда он падает на колени, достает из своего грязного пальто револьвер, протягивает его мне и говорит: «Убей меня, ты — мой брат!» Да... А пришли союзники — и во всех газетах статьи: «Лифарь с немецкими миллиардами удрал в Аргентину!» Я к генералу Леклерку; тот — «Держись, мы тебя не дадим в обиду!» А в театре суд: «Лифарь — друг Хитлера, приятель Абеца, — к расстрелу! Он танцевал для немцев!» А судья: «Вы уверены, что он танцевал для немцев?» — «Конечно». — «Наверное, вы пользуетесь слухами... Сами-то что делали в то время?» — «Как что? Ставил Лифарю декорации! К расстрелу его!» — «Погодите, но получается, что вы тоже работали на Хитлера, если ставили Лифарю декорации?» Я вернулся в театр только через два года... А спустя тридцать девять лет Миттеран наградил меня «Почетным легионом»...

— Вы рассказали новеллу, — заметил Ростопчин. — Сценарий фильма.

— Мое умение рассказывать сюжетно первым отметил Шаляпин, — улыбнулся Лифарь. — На моей Пушкинской выставке он предложил: «Сережа, давай откроем с тобою драматическую студию, а?!» Но ведь он был великий артист и, как все великие, хотел, чтобы его постоянно славили... А это так трудно... Он ведь отчего заболел, знаете?

— Нет.