Аваддон-Губитель

Бруно заметил, что Мартин, как обычно, смотрит на него вопросительно, будто в нем, в Бруно, скрыт ключ к зашифрованному документу, каким были его отношения с Алехандрой. Но Бруно на его безмолвный вопрос не ответил — он размышлял о возвращении Мартина, после пятнадцати лет, в места, оживлявшие неотступное воспоминание. Когда Мартину едва исполнилось восемнадцать, он, гонимый одиночеством юного сердца, бродил по тем же тропинкам парка Лесама, по которым бродит теперь, в тридцать три года, будучи зрелым мужчиной, не сумевшим, однако, избавиться от этого бремени и выдававшим свое смущение и нежность тем, как он вертел в руках перочинный ножик с белой рукояткой, который он столько раз открывал и складывал перед Алехандрой и перед самим Бруно, глядя на него и его не видя, меж тем как в уме у него звучали слова любви и отчаяния. Старые скромные дорожки, немощенные и усыпанные щебнем, теперь покрылись твердым асфальтом, убрали статуи (за единственным чудесным исключением копии Цереры, перед которой началось то волшебство), убрали деревянные скамьи с глупейшим рвением аргентинцев не оставлять ни следа от неказистого, но именно поэтому трогательного прошлого, думал Бруно. Нет, теперь это уже не был парк Лесама времен его юности, и ему пришлось уныло сесть на чужую, холодную цементную скамью, чтобы смотреть издали на ту самую статую, которая в некие сумерки 1953 года присутствовала при безмолвном призыве Алехандры. Нет, Мартин ему так не сказал, конечно же, нет. Стыдливость мешала Мартину говорить о столь многозначительных вещах, как время и смерть. Но Бруно мог угадать его мысли, ибо этот юноша (этот мужчина) был как бы его собственным прошлым, и Бруно мог расшифровать самые тайные мысли Мартина, скрытые столь обычными словечками, как «черт возьми», «как жаль», «эти цементные скамьи», «эти асфальтовые дорожки», «не знаю», «я думаю», меж тем как юноша открывал и складывал свой ножик, как будто проверяя, хорошо ли он работает. И по этим банальным признакам Бруно реконструировал истинные чувства Мартина и представлял себе его в тот вечер — как он часами смотрит на статую Цереры, пока ночной мрак еще раз не опустится на одиноких, обдумывающих свою судьбу, а также на влюбленных, лелеющих страстные мечты или упивающихся тихим волшебством своей любви. И возможно (нет, наверняка), он теперь услышал снова глуховатый звук сирены далекого парохода, как в то немыслимое время первой встречи. И возможно (нет, наверняка), его затуманившиеся глаза нелепо и скорбно ищут ее среди теней.

Кике

— Вашему Сабато, который заставил меня трудиться в его романе и не заплатил, скажите, что лучше бы он написал «Сообщение о Голубях» вместо своего риторического рассуждения о незрячих. Видели вы когда-нибудь более противную и грязную птицу? А глупцы еще ходят на Пласа-де-Майо кормить их семечками и крошками, — ах, бедный голубок, голубок мира; хорош и ловкач Пикассо, миллиардер от коммунизма. Однажды в воскресенье, когда на площади почти никого не было, он принялся колотить их палкой — бил, куда попало, l'embarras de choix[164], но все же ему удалось прежде, чем на него накинулась толпа, вывести из строя уйму пернатых, чтобы они нас больше не морочили.

— Кике, пожалуйста, химический элемент, существенно важный для жизни, шесть букв.

— Sorry[165], Маруха. Я едва отличаю железо от бронзы. Все из-за замечательного воспитания моей мамочки, которая почти не выпускала меня из дому. Вот вам пример: поскольку я был ребенком сложным и никогда не видел живую корову, и мать мне внушила, что животных ни в коем случае нельзя убивать, а мне же надо было как-то себе объяснить, откуда берутся бифштексы, — у меня всегда был esprit de recherche[166] — знаете, что я удумал?

Нет, никто себе не представлял, что мог удумать Кике в таких обстоятельствах.

Что бифштекс получают, очищая от жира эскалоп.

Поэтому когда он понял или ему сказали, — всегда найдется охотник сделать пакость, — что бифштекс получают, вырезая его ножом из животного, он был совершенно убит.

— Потом, когда, хочешь не хочешь, пришлось меня отправить в школу, дело пошло тоже отнюдь не блестяще из-за их системы обучения — объясняли нам, видите ли, что, желудок похож на галисийскую волынку. Для мальчишек Понтеведры[167] пример превосходный, но вовсе негодный для аргентинских деток, не видевших галисийских празднеств и не имеющих папашу носильщика или официанта в кафе. В нашей стране именно эти люди, без сомнения, обладают особыми привилегиями.

— Ты в точности такой, как в романе Сабато.

— Вот-вот! Только этого не хватало. С тех пор, как этот тип вставил меня в роман, все дразнят меня этой карикатурой. Потрясающая наглость. Следовало бы издать закон, запрещающий существование насмешников такого сорта. Он еще должен благодарить небо, что многочисленные мои обязанности в четвертой власти мешают мне заниматься литературой, иначе уж вы бы увидели, какую бы я отчебучил карикатуру на этого субъекта. Да зачем карикатура? Достаточно описать его, каков он есть. Обхохочешься.