Авантюрист

Стоящий в проеме поднял свой клинок – и прочие зеркала взорвались изнутри, разлетевшись мириадами жалящих осколков. Белый свет сменился желтым. Сытое, пьяное золото.

И слепые стены потеряли свою белизну. И слепоту тоже – я видел, как на враз потемневшем камне проступают лица Обезображенные усилием – Руал Ильмарранен, Не-Открывшй-и ЛартЛегиар, Сражавшийся-с-Чужаком, Орвин, Погибший, декан Луаян, Остановивший Мор, и еще кто-то, и еще…

Тот, что стоял в проеме, широко шагнул вперед. По клинку его бегала молния.

Пусти! Пропусти меня, ублюдок! Дай мне согреться!

Дыбом встал дощатый пол; взвыло, вращаясь, длинное белое лезвие. Теперь воздух стал подобен сухому песку, и набился в горло, перехватывая дыхание.

Извивались над головами желтые и красные петли, захлестывали друг друга, рвались с негромким треском, от которого хотелось оглохнуть; развернулась вдруг воронка, серая, бешено вращающаяся, и пошла втягивать в себя осколки зеркал, обрывки тканей, все, все и вся… Осыпались крутые, пеплом покрытые склоны, я бился, как муравей в песчаной ямке, когда воронка вдруг задергалась и вывернулась наизнанку, став горой, конусом, и тот, что в проеме, отрубил своим уже меркнущим клинком черную присоску на его вершине…

…Мошка на вселенских весах – мог ли я изменить хоть что-нибудь?

Все они. Привратники и Стражи, решали судьбу мира сами, без подсказок. Зависело ли хоть что-нибудь от моего маленького решения?

Во всяком случае, я был чист перед самим собой. Я знал, что, будь я Привратником…

Но эта ноша меня миновала. Я всего лишь гордый своим сомнительным происхождением, всего лишь бездумный бродяга…

…Невесомая мошка на вселенских весах.

Болезненный свет погас. Хватка Легиара ослабела; я заставил себя поднять голову.

Госпожа Тория по-прежнему сидела в кресле. Веки ее медленно опускались; через комнату шла, спотыкаясь, Танталь, добрела, упала перед Торией на колени, заглянула в закрывающиеся глаза:

– Луар?!

Веки Тории опускались медленно, по волоску.

– Луар, Луар!.. Это я! Это…

Рука госпожи Солль, лежащая на подлокотнике, поднялась неестественным, деревянным движением. Будто на ниточках.

И на мгновение опустилось на голову бывшей комедиантки.

– Луар!!

Глаза Тории закрылись. И бессильно соскользнула рука.

Я крепче прижал к себе Алану. Выпрямился. Тот, что назывался Бальтазарром, уже стоял у двери.

Пальцы его забавлялись полированным кольцом на дверной ручке:

– Простите, господа… что нарушили ваш покой… И вышел, язвительно усмехнувшись.

За ним поспешил Орвин – бледный, резко осунувшийся. На пороге обернулся:

– Ларт… Марран… Время…

– УСПЕЕТСЯ, – процедил сквозь зубы Скиталец. Декан Луаян осторожно погладил волосы спящей дочери. Склонился над Танталь, мимоходом коснулся ее плеча:

– Все, о чем мы говорим «никогда»… Не говори так. В крайнем случае, не думай.Бросил на Торию последний взгляд, улыбнулся Эгерту, нашел глазами Алану – и, не оглядываясь, зашагал к двери.

– Мы рисковали, – сказал сквозь зубы Легиар.

– А что мы могли сделать? – пожал плечами Скиталец. – Тут и без нас найдутся… защитники…

И оба уставились на меня. Я отшатнулся, вжимаясь в стену.

– Ты Ретано, – сказал Легиар с непонятным мне удовлетворением. – Рад сообщить тебе, что твой предок,Дамир, был достойнейшим из слуг… из людей, я хотел сказать. А ты… Как жаль, что ты вляпался в Приговор.

– Все мы время от времени во что-то вляпывались, – со вздохом возразил Скиталец.

И оба посмотрели на этот раз на Эгерта Солля, замершего у кресла жены в той же позе, как стоял до него декан Луаян.

– Прощай, – сказал Скиталец.

– До встречи, – усмехнулся Лсгиар.

И оба вышли.

Я огляделся; комната была пуста, только Эгерт стоял, положив руки на плечи жены, только Танталь скорчилась на полу у ног госпожи Тории, только Алана судорожно цеплялась за мою руку…

Где?!

Где Чонотакс Оро?!

Алана вскрикнула, показывая пальцем в окно.

Стекла подернулись зимними узорами. Изнутри. В причудливом переплетении ледяных веточек явственно виделись очертания огромных человеческих рук, вцепившихся в стекло, приникших…

Лед оплывал. Изморозь на глазах таяла, скатывалась мутными каплями; скрюченные пальцы срывались, теряли форму, исчезали.

Мне почему-то страшно было наступать на расползающиеся по ковру потеки.

– Зима? – удивленно сказали у меня за спиной. Я обернулся как ужаленный.

Госпожа Тория Солль по-прежнему сидела в кресле. Переводила удивленный, совершенно осмысленный взгляд с меня на Алану, с Аланы на Танталь; наконец, встретилась глазами с Соллем, как-то испуганно, неумело улыбнулась:

– Эгерт? Ты звал меня? Ну, вот…

На фоне черного неба качаются еще более черные стебли камышей. Сквозь неспокойный частокол проглядывают огни – И те, что горят на берегу, и те, что отражаются в реке, все еще мутная, но разом обмелевшая, она боится лишний раз плеснуть волной – будто безумец, пришедший в себя и устыдившийся собственных деяний.