Август

Должно быть, осенью, во время обеда в рыцарском зале, так больные называли большую столовую, где по стенам еще висели портреты предков сбежавшего владельца замка, самые давние — в кольчугах и рыцарских шлемах. Там все обитатели замка ровно в двенадцать собирались на обед, если то, что им подавали, заслуживало такого наименования. Возможно, там он впервые и увидел Лило. Правда, это вовсе не означает, что он сразу же обратил на нее внимание. Наверняка она сидела среди пациенток из женской палаты, как обычно, рядом с Ингелорой, которую хорошо знала. Немудрено, говорила старшая сестра, от нее-то она и заразилась. Обе еще в школе сидели рядом, шушукались над книжками. А ведь Ингелора — опаснейший источник инфекции. Старшая сестра любила вставлять медицинские словечки и тем отличалась от прочих обитателей замка, которые ничего в этом не смыслили. Но Лило совершенно не в обиде на Ингелору. Нынче ведь всё судьба. Никто ни в чем не виноват.

Немногочисленные дети, направленные в Чахотбург по причине загадочного «туберкулеза лимфатических узлов корня легкого» — болезни, о которой Август впоследствии никогда не слыхал, — сидели за длинным столом между женщинами и мужчинами. Август до сих пор не забыл, что сидел между Клаусом и Эде, но тщетно пытается вспомнить, чем их, собственно, кормили. Вряд ли еды было много, досыта они никогда не наедались, но повариха все-таки была, а у нее, пожалуй, имелись картошка, свекла, морковь и капуста, блесток жира в супе никто не видал, и очень сомнительно, случалось ли им вообще когда-нибудь есть мясо.

Впервые он обратил на Лило внимание, когда она заспорила со старшей сестрой. Та вздумала запретить обитательницам женской палаты поджаривать сухие куски хлеба на печурке-буржуйке, стоявшей у торцевой стены просторного помещения. Лило не понимала причин запрета, находила его чрезмерным и так прямо и сказала старшей сестре. Старшая сестра отвечала за порядок и безопасность во всех палатах, но Лило заявила, что эти непропеченные куски можно съесть, только если немножко их поджаришь. Ясно ведь, что намазать их нечем — масла нету, а дневные порции свекольного повидла съедали еще за завтраком. И все равно! — воскликнула старшая сестра, а Лило просто отвернулась и ушла в палату. Поджаривание хлеба продолжилось. Эту стычку Август наблюдал с порога мужской палаты, расположенной напротив женской, через коридор. До сих пор ему даже в голову не приходило, что можно перечить старшей сестре.

Лило казалась Августу красавицей, он и сейчас так о ней думает, сидя на водительском месте в туристическом автобусе, везущем из Праги в Берлин группу развеселых пенсионеров. Им совершенно неохота слушать, что госпожа Рихтер, сопровождающая группу, рассказывает об Эльбских Песчаниковых горах, они предпочитают показывать друг другу сувениры, по сходной цене купленные в Праге, а потом затягивают песню. Тон задает господин Вальтер, он даже встает в своем первом ряду, поворачивается лицом к остальным и дирижирует хором, который во все горло распевает «На Люнебургской пустоши». Августу больше по нраву тишина в автобусе, самое милое дело — когда пассажиры спят. Дорога, идущая вдоль Эльбы, ему очень нравится, в любое время года и при любом освещении. Певцы у него за спиной ничего вокруг не замечают. Он переглядывается с госпожой Рихтер — они часто ездят вместе, — та пожимает плечами и падает в свое кресло. Микрофон ей больше не понадобится.

Лило тоже любила петь, из женской палаты частенько доносилось пение. Август хорошо помнит, как прокрадывался в женскую палату, первый раз с замиранием сердца, и как после, когда никто его не прогнал, спокойно сидел на стуле возле буржуйки и слушал пение. Порой Ильза, которая училась на медсестру, становилась рядом и тоже слушала, порой и она пела, когда Лило заводила народную песню, например «Кто в радости бродить желает», слова Август и теперь помнит, но с тех пор ни разу не пел. Да и где, и с кем? Труда была не мастерица по части песен. Но он никогда не забудет, как после пения Лило мимоходом обратилась к нему: ну, тебе, видно, нравится музыка? А потом спросила, как его зовут, и он, конечно же, назвал ей свое имя: Август. И она повторила это имя, и прозвучало оно совсем иначе, чем когда его произносили другие, и позднее он всегда с удовольствием слышал свое имя из ее уст. Ведь с того дня он к ней привязался.

Хвостом за ней ходил, можно и так сказать, и ему было все равно, замечала ли она это и хотела ли вообще, — он иначе не мог.