Август (август 2008)

Наконец нам объявили, что присылают первую партию больных в 25 человек. В день их приема все сбились с ног. Поместили их в двух комнатах поменьше, так как большая палата не была еще готова, и всем двадцати пяти человекам сделали ванны, причем ванны надо было наполнять ведрами (крана еще не было) и воду греть на кухне. Это был Сизифов труд. Но, по счастью, со всем справились, облекли больных в больничное белье, напоили их чаем, накормили ужином. Незаметно подошел вечер, и, оставив на ночное дежурство одну из сестер, мы вернулись в свой домик. Усталость чувствовалась страшная, ноги ломило, и они опухли, но впечатление от новой работы, от сознания начавшейся деятельности, от вида больных было так велико, что я не могла заснуть всю ночь.

Первые три дня мы еще получали пищу на больных и на себя из воронежского госпиталя, а затем доктор объявил, что пора приниматься готовить самим. Среди наших санитаров не было ни одного, мало-мальски знающего поварское искусство, и поваром назначили молодого китайца «Михайлу», который кое-как говорил по-русски и уверял, что умеет готовить. На самом деле он ничего не знал, и с таким помощником мне надо было накормить свой персонал в 15 человек да 25 больных, которых полагалось кормить особым, неизвестным мне способом по раскладке, отпуская мясо и все прочее по весу на золотники. Я пришла в полное отчаяние и не знаю, что бы стала делать, если бы меня не выручил один из больных солдат, служивший кашеваром в полку. Услышав о моем критическом положении, он приплелся на кухню, и хотя сам был слаб, чтобы готовить, но сел у нас на табуретку и давал нужные указания. С его помощью кое-как справились. Узнал о моем затруднении и один знакомый капитан Омского полка, приходивший часто к нашим врачам, и прислал своего денщика помогать нам. Так с помощью больного и денщика капитана я справлялась с возложенной на меня задачей, а китаец-повар, получавший 20 рублей жалованья, был приставлен мыть посуду, да и то делал это скверно.

***

После боя 18 июля, где был убит граф Келлер, к нам доставили первых трех тяжело раненых солдат, двух - в живот, одного - в шею. Этого последнего поставили с носилками в сенях в то время, как я проходила мимо. Почему-то на нем не было повязки, и трудно было сразу узнать, куда он был ранен. Он был почти без сознания и бредил. Я нагнулась к нему и, глядя на него, умирающего таким молодым по милости японской пули, я вдруг необыкновенно ясно почувствовала, что он мне свой, родной, и такая злоба закипела в душе на тех, кто его убил, что, казалось, будь они тут, рука не дрогнула бы ответить им тем же. Подошел доктор; раненый на минуту пришел в сознание и на вопрос, куда ранен, ясно ответил: «В шею, ваше благородие», и действительно, когда он повернул голову, ниже челюсти чернела ранка. Очевидно, рана загрязнилась, произошло заражение крови, и спасти его не было никакой возможности. Как мог он быть без повязки? Как могли допустить рану до такого состояния? - казалось непонятным, и само собой шевельнулось осуждение тем, на чьих руках он побывал. Лишь потом, поработав сама на санитарных теплушечных поездах, я поняла, как неосновательно было такое суждение, ибо на 800-1000 раненых приходилось часто всего 2-3 сестры, а проходов из вагона в вагон не было.

В эту же ночь бедняга скончался, не приходя в сознание. Так и осталось неизвестным, откуда он, как его имя, какой он части. Сколько потом пришлось похоронить таких неведомых! Тут была колоссальная ошибка тех, кто принимал раненых с поля сражения, когда многие из них еще в силе и сознании, да и товарищи тут же свои и легко узнать имя их и название части. Я видела впоследствии, как на одном перевязочном пункте велась «отчетность». Одна из сестер сидела у входа палатки за отдельным столиком и вписывала в большие листы всех прибывающих раненых. Но листы эти оставались в госпитале, солдатам на руки ничего не давалось, и при отступлении через два дня неизвестно куда эти листы девались. Часто попадали раненые в наши тыловые госпитали без всяких документов и в случае беспамятства так и умирали неизвестными. Мы не знали, куда дать знать о их смерти. В частях же их, верно, ставили в рубрику пропавших без вести, а это имело существенное значение для пенсии семьи.

***