Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции

Накануне «Кровавого воскресенья» Святополк-Мирский проводит совещания. В них участвуют министры юстиции и финансов, высшие полицейские чины, петербургский градоначальник Фуллон, начальник штаба войск гвардии и петербургского военного округа Мешетич, командир гвардейского корпуса князь Васильчиков. Они «разрабатывают диспозицию». Решают, что всякие сборища и шествия «будут рассеяны воинской силой»[207]. Странно, но никакого участия в этом не принимает, казалось бы, главное заинтересованное лицо – командующий гвардией и петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович. Его как будто нет. Хотя он и на месте. Все происходящее словно его не касается, при том что вверенным ему войскам предстоит стрелять в безоружных людей. Великий князь замечен лишь в том, что отговорил Николая II выходить к рабочим.

И все же революционеры свалили вину за «Кровавое воскресенье» на двух великих князей – Сергея и Владимира Александровичей. Гапон уверял, что все военные распоряжения исходили от Владимира и лишь формально являлись приказами его подчиненного – командира гвардейского корпуса Васильчикова. Хотя главная вина великих князей состоит в том, что они в эти дни непонятно чем занимались.

9 января, по официальным данным, было убито 130 и ранено 299 человек. «Господи, как больно и тяжело!» – записал в дневнике Николай II[208]. Переживания царя были, так сказать, морально-нравственного толка. А внешне и вовсе никак не проявлялись. Мария Федоровна с удивлением говорила великому князю Николаю Михайловичу: «Я иногда не могу понять, что это мой сын, он совершенно спокоен и доволен; впрочем, ты сам увидишь». Николай Михайлович увидел и согласился: царь «весел и беззаботен»[209].

В политическом плане «Кровавое воскресенье» не произвело на Николая II большого впечатления. Во всяком случае, начала революции он не увидел. Наоборот, «жесткая решительность военных начальников и покорность войск» лишь «укрепили в нем уверенность в безопасности и его лично, и престола»[210]

.

В отличие от царя августейшее семейство пребывает в смятении. Правда, что делать – никто не знает, все лишь мечутся в поиске ответа на этот вопрос. 31 января граф Алексей Бобринский ужинал в Яхт-клубе с великими князьями Николаем Николаевичем, Петром Николаевичем, Николаем Михайловичем и Сергеем Михайловичем:

«Страшно напуганные наступлением революции, великие князья теперь отбросили всякую спесь и сближаются со смертными. В министерских сферах также перепугались и ищут исхода»[211].

Государственными делами заинтересовалась и молодая императрица. Что вполне понятно. Мужу явно требуется поддержка, а ждать ее от «страшно напуганных» родственников бессмысленно. Сразу после «Кровавого воскресенья» в письме к сестре Александра Федоровна оправдывает действия войск и слегка раскрывает свои политические взгляды. «Петербург – порочный город, в нем нет ничего русского». «Русский народ искренне предан своему монарху». Эти постулаты останутся неизменными для императрицы до самого конца. Но сейчас она еще не уверена в себе: «Как бы мне хотелось быть мудрее и оказаться полезной своему супругу»[212]. В поисках мудрости императрица обратилась к графу Бобринскому. Все-таки он тоже в какой-то степени родственник – их род ведет начало от Алексея Григорьевича Бобринского, сына Екатерины II и Григория Орлова. И граф Бобринский, будущий член Русского собрания и лидер крайне правых в Государственной думе, «вылил всю душу», убеждая «в неотложной необходимости созыва представителей»[213].

«Родственники-либералы» – принц Ольденбургский и Александр Михайлович – тоже не дремлют. Как и договаривались, они употребляют «все свое влияние в либеральном отношении». Однако наталкиваются на глухую стену. На призыв принца «созвать или земский собор, или представителей» Николай II ответил просто: «Что мне делать, если это против моей совести?»[214]

Действительно, делать нечего. Хотя Николай не только по совести, но и в политическом плане был не так уж не прав. С чего царские зятья решили, что какими-то «представителями» можно успокоить рабочих, требующих Учредительного собрания?

Вся страна увидела начало революции 9 января, и только для Николая II ее наступление стало очевидным 4 февраля, когда бомба эсера Ивана Каляева разнесла на части бывшего московского генерал-губернатора Сергея Александровича. Поговаривали, что убийство великого князя – месть за «Кровавое воскресенье». Это, конечно, чепуха. Сразу после убийства Плеве эсеры решили, что следующим будет Сергей Александрович. В начале ноября 1904 года – за два месяца до «Кровавого воскресенья» – «динамит был уже готов», а «члены Боевой организации выехали в Россию»[215]. И все же версия с «Кровавым воскресеньем» не лишена своеобразной красоты – боевики, которыми руководит агент охранки Азеф, убивают великого князя за расстрел демонстрации, которой руководил агент охранки Гапон. «Полицейский социализм» вылился в какое-то государство всеобщей провокации.